Я не могла поверить сообщению, что Мирабо умер. За день до этого он чувствовал себя превосходно, его жизненная энергия поражала каждого. В тот день он произносил горячие речи в Национальном собрании, разрабатывал планы с королем. К вечеру он позволил себе удовольствие насладиться плотью — я узнала, что перед тем, как умереть, он спал с двумя оперными певичками.

Мы не знаем точно, как он умер. Все, что нам известно, так это то, что его нет больше среди нас.

В заключении врачей указывалось, что смерть наступила от естественных причин, но мы никогда не узнаем, что действительно убило Мирабо. Он был человеком, который, без сомнения, страдал некоторыми заболеваниями. Образ жизни, который он вел на протяжении длительного времени, не мог не сказаться, но многие утверждали, что члены Орлеанского дома были полны решимости избавиться от человека, который пытался восстановить монархию и распустить Национальное собрание. Не составляло никакой трудности найти нужного человека, который подсыпал бы чего-либо ему в пищу или вино.

Факт остается фактом: мы потеряли Мирабо, а с ним и нашу надежду на восстановление монархии во Франции.

И вот мы снова вернулись к нашей повседневной жизни в Тюильри. Много времени я проводила в своей комнате за написанием писем. Я понимала сейчас, где я сделала роковые шаги и как мне следовало бы действовать. Я решила, что если когда-либо мне предоставится еще одна возможность, то я никогда не повторю тех ошибок.

Вышивая коврик с Елизаветой, мы проводили вместе много часов, беседуя о детях, иногда я играла с королем на бильярде. Мы ходили гулять в Булонский лес, но, покидая дворец, я всегда чувствовала себя неуютно. Наш опыт в Версале показал, что стены не могут защитить нас от разъяренной толпы, но все же пребывание в помещении давало какое-то чувство безопасности. Мой сын продолжал поддерживать дружеские отношения с солдатами, и я поощряла его в этом, считая, что он может вызвать в них некоторую привязанность, и если толпа когда-либо ворвется к нам, как это было в Версале, то эти солдаты, его приятели, защитят его.

Я скучала по лету и относительной свободе, которой мы пользовались в Сен-Клу. Казалось, это было давно, и я предложила королю тайком отправиться на пасху в Сен-Клу. Он согласился.

Помня о том, как толпа окружила карету с тетушками, когда они уезжали, и как шел спор, выпускать их или нет, я сказала, что не нужно широко распространяться о предстоящей поездке. Тем не менее, необходимо было заниматься подготовкой, и члены моего ближайшего окружения узнали об этом.

Я полностью им доверяла, хотя среди них появилась новенькая — некая мадам Рошелье, о которой я знала очень мало; у нее были хорошие рекомендации, и мне никогда не приходило в голову, что ей нельзя доверять.

Подготовка закончилась, вот-вот должна была наступить пасха, кареты уже стояли во внутреннем дворике, и мы были готовы к отъезду. Но как только мы тронулись, нас окружила толпа, точно такая же толпа, которая сопровождала нас из Версаля в Париж. Я оцепенела от ужаса, сын отшатнулся от окна кареты, я обняла его, чтобы успокоить. Посыпались оскорбления, ругань.

— Маленький папа должен оставаться со своими детьми! — кричала толпа.

Выступил Лафайет со своими солдатами и приказал толпе отступить и пропустить королевскую карету, но над ним стали насмехаться и забрасывать грязью. Я инстинктивно поняла, что это было еще одним организованным неповиновением.

— Вы ведете себя как враги конституции! — вскричал Лафайет. — Не давая королю возможности проехать, вы делаете его узником и аннулируете указы, которые он санкционировал.

Но они не слушали его. Они собрались, чтобы не пропустить короля, им заплатили за это.

Они прильнули к окнам кареты. Когда король попытался с ними заговорить, они закричали на него: «Жирная свинья!»

Я не могла скрыть своего презрения к ним.