|
Кроме того, ему казалось столь же странным про-давать знания тем, кого он любил, как его дяде – продавать таинства верующим. – Если вы не примете плату, – возразила бабушка, – то я не смогу принять ваше беспо-койство и труды. Фрюманс колебался. Он не осмеливался отказаться быть полезным бабушке, которую действительно любил и уважал. Но он ясно понимал, что устроить себе ежедневное беспо-койство, да еще обучать такого непросвещенного молодого человека, как мой кузен, было бы для него весьма неприятной жертвой, которой он, конечно, предпочел бы свою бедность, свой черный хлеб и свою изношенную одежду. – Дайте ему совет в его же интересах, – сказала бабушка Костелю. – Он стремится, сударыня, – философски ответил кюре, – иметь как можно меньше не-приятностей в этом печальном мире, и я полагаю, что те трудности, с которыми он встре-тится, обучая вашего племянника, могут принести ему много огорчений, если он потерпит неудачу и если мальчик, что весьма возможно, будет испытывать к нему отвращение. – Вы правы, дядюшка! – воскликнул Фрюманс. – Вот этого я больше всего и боюсь. – А вы неправы, – возразила бабушка. – Мариус очень милый мальчик, и если он не такой способный, как я считала, то это, может быть, возместится вам моей внучкой, которая просто жаждет заниматься и которая отнюдь не глупа. Тут лицо Фрюманса так быстро изменилось, что я была поражена. Его большие черные глаза заблестели, он смотрел на меня, и яркий румянец вдруг разлился по его желтоватым щекам. – Разве, – пробормотал он, не отрывая от меня взгляда, – разве я буду также иметь честь… и удовольствие давать уроки мадемуазель Люсьене? – Ну конечно, – ответила бабушка. – Она будет вам крайне благодарна, и вы сможете ею гордиться. – Правда ли это, мадемуазель Люсьена? – повторил Фрюманс с выражением неотрази-мой искренности и сердечности. Я ответила, что это правда, но в этот момент две огромные слезы покатились по моим щекам. Я разрывалась между сочувствием и уважением, которые Фрюманс, безусловно, за-служивал, и чувством отвращения, которое внушала мне его нищета. Мое волнение не было правильно понято, или, может быть, бабушке вздумалось приписать его только благородно-му чувству великодушия. – Вот и хорошо, девочка моя, – сказала она, – умница, поцелуй меня. – Разрешите пожать вам руку, – сказал Фрюманс, глубоко растроганный. Пришлось мне протянуть ему свою маленькую ручку, о которой я начала тщательней-шим образом заботиться с тех пор, как Мариус выразил свое глубочайшее презрение к ног-тям с черной каймой. Но когда Фрюманс поднес мою руку к губам, я вдруг испытала такое отвращение, что чуть не упала в обморок. Бабушка поняла, что во мне происходит какая-то внутренняя борьба, и сейчас же услала меня вместе со священником к моему кузену. То, что она сказала Фрюмансу, который с той минуты с энтузиазмом взялся за долж-ность наставника, я потом узнала от него самого. Она сказала ему, что я очень слабонервная и что нужно устранить все причины, могущие вызвать антипатию или насмешку между ним и его учениками. Она заставила его взять немного денег вперед, и, таким образом, были приняты меры, чтобы осуществить метаморфозу, в блеске которой Фрюманс появился перед нами в следующее воскресенье. Мы с Мариусом ожидали его, как вы можете себе представить, без особого нетерпе-ния: всю неделю мы провели, изливая свои жалобы по поводу решения бабушки. Мариус высказал свое полнейшее презрение к педанту в лохмотьях, которого нам навязали, и со своим обычным бахвальством пообещал сыграть с ним самые скверные шутки и ничему у него не учиться. Я чувствовала, что Мариус неправ, но когда он начинал копировать фигуру и манеры Фрюманса, когда он изображал с помощью очень смешно сложенной и ловко проткнутой старой газеты его поношенную одежду и шляпу, когда он говорил мне: «На уроках я буду надевать перчатки, чтобы не дотрагиваться до перьев, уже побывавших у него в руках. |
