29 мая 2000 года, понедельник

9.06. Вы сегодня свежо выглядите, господин Э. (или расшифровать, быть последовательным?), любезно приветствует меня одна из сотрудниц Архива. Я улыбаюсь по-идиотски, молча, проглатывая те искренние слова, которые хотел было произнести: дескать я прихожу так рано, потому что хочу наконец развязаться с этим, что сил моих больше нет. А еще, наверное, добавил бы: ведь это, сударыня, вам не семечки лузгать. (На немецкий обычно передается как Zuckerschlecken, леденцы сосать.) Беру стакан и иду за водой. За горючим, наверное, надо было сказать, чтобы как-то оправдать дурацкую ухмылку, или что-нибудь насчет своей второй свежести, или — начальник мол зверь, не дает поспать. И я, уже со стаканом воды в руках, действительно говорю, так как нужные ответы уже пришли мне в голову. На этом наш диалог исчерпан; не заметно, чтобы она по достоинству оценила мои усилия. — Ну хватит уже время тянуть!

Меня клонит в сон, не успеваю лечь, как уже наступает утро. Только продрал глаза — и уже по горло в предательстве.

Я небрежно открываю досье, и его знаменитый почерк снова хлещет меня по роже.

12 февраля 1964 года

И. П. отказано в заграничном паспорте. На мой вопрос, если все же поездка удастся, не собирается ли он эмигрировать, он ответил отрицательно, сославшись на то, что семья его остается дома. Однако у Тота на этот счет свои представления: Можно предположить, что П. имеет намерение эмигрировать и если сумеет выехать, то останется за границей. Вот и пиши после этого им донесения…

Второе донесение, о компании, собирающейся в «Имбисе», Тот заставляет его написать на месте их встречи в ресторане «Алкотмань». Я обратил внимание на то, что они пили вино, хотя обычно вся их компания ограничивалась кофе. Он обратил внимание.

Читая следующее донесение, я тяжко вздыхаю и шепчу про себя: Вот суки, вот суки. Как улитки, ползают по всему городу — стукачи, офицеры-кураторы, — оставляя за собой следы гадкой слизи. С каким праведным гневом писал я когда-то, что в конце концов не все мы в этой стране были стукачами или гэбэшниками, что было здесь примерно десять миллионов человек, которых это не касается. Тогда мне трудно было представить, насколько — и как тяжело — касается это и лично меня, и других. То, что нас это не касается, — ложь, независимо даже от моего отца, хотя правда, что было в нашей стране примерно десять миллионов человек, которые не были ни гэбэшниками, ни стукачами. (Это, кстати, хороший пример того, что язык думает лучше нас: в той заметке я именно так и хотел написать, но решил избежать повторения слова «было» — и получилось: «которых это не касается». Я думал, что, в сущности, это одно и то же.)

Подлый, низкий. В ближайшее время поковыряюсь, по своему обыкновению, в словаре синонимов.

[Сегодня мне исполнился 51 год. Ему было столько в 1970-м. И он еще по уши был в этом дерьме. Что он о себе думал? Наверное, ничего: избегал этой «темы». Которая валялась у него под ногами. В грязи.

Я где-то прочел: «Ответственность несет тот, кто делает выбор. Бог не несет ответственности». Весь день мысленно составляю портрет отца: весь день листаю словарь синонимов — делаю вид, что работаю как обычно, подыскиваю слова, переставляю их с места на место и, как это ни смешно или пошло звучит, чувствую себя среди них замечательно, — собираю синонимы слова «подлый». Но это понятие — только одно из лиц моего отца. С моей стороны несправедливо было бы написать: Матяш Эстерхази, 1919–1998, и далее привести все слова, которые венгерский язык придумал на тему подлости.

Работа идет небыстро: я пишу слово и пытаюсь увидеть за ним моего отца.