— Слишком много читает! Заберите книжки да побыстрей отдайте замуж. А то дочитается! Вы хоть знаете, Глой, что настоящее имя вашего любимого Мухаммеда Али — Кассиус Клей, сын Господа Иисуса? — кивнул Бродерик на экран.

— Как это? — удивился Глой.

— А вот так! Он дал интервью, что сын Иисуса променял отца на отчима Мухаммеда потому, что Иисус — белый, белые — расисты, а в исламе все равны, все братья, — иронично пояснил Бродерик.

— В исламе все равны? Отличная шутка! — поддержал его интонацию Глой. — Я и говорю дочери: ты считаешь, что у нас Средневековье, а посмотри на американцев! Вчера сжигали напалмом вьетнамские деревни, а сегодня обвиняют нас в расизме! Каждая буква европейской истории визжит, как свинья на убое! Они думают, все забыли, что они творили в колониях! Но при этом считают себя цивилизованными, а нас варварами! Про русских я уже молчу… только что распустили сталинские лагеря. И тоже учат нас жить!

— Но главное даже не это, а то, что при общем дипломатическом бойкоте на нашей земле плюнуть некуда, одни американцы и европейцы! — возмущенно сказал Бродерик. — Одной рукой шарят по нашим рудникам, а другой рукой прекращают с нами дипломатические отношения из-за того же самого расизма.

— Вот и я говорю… — расчувствовался Глой.

Но Бродерик перебил его:

— Все, полковник, дайте мне дело Козлова и идите. Я приехал написать по нему рапорт начальству.

Глой достал из сейфа толстую папку, услужливо распахнул ее на столе перед Бродериком, протянул ключи:

— Господин генерал, лучше запереться изнутри. Вдруг кто-то случайно зайдет и помешает вам работать.

Бродерик сухо кивнул и запер за Глоем тяжелую дверь. Потом пошарил по ящикам стола, достал бутылку виски, символически чокнулся с портретом Гитлера, отпил прямо из горлышка, закурил сигару, подошел к видеомагнитофону, перемотал пленку на самое начало, развалился в кресле и начал смотреть поединок Мухаммеда Али с Джорджем Форманом, напевая:

— Порхаю как бабочка, жалю как пчела!

Глава двадцать четвертая

ДОПРОС ГЛОЕМ

Алексей лежал в камере под привычные стоны из динамика и листал в памяти страницы своей биографии. Он родился в 1934 году в Кировской области в селе Опарино и совсем не помнил этих мест.

Разве что иногда в семье, несмотря на атеистические взгляды отца, вспоминали необыкновенно выстроенную церковь Николая Мирликийского да монастырь, срубленный в шестнадцатом веке без единого гвоздя, закрытый еще Екатериной и используемый теперь под обычное жилье.

В полтора года бабушка с дедом забрали Алексея в Вологду. Родители были совсем молодыми, но уже успели родить четверых и не справлялись с этой оравой.

Вологда детства вспоминалась сказочной зеленой страной, полной белых церквей, нарядных каменных палат, деревянных теремов и разгуливающей по дорогам скотины. Дом стоял на уютной улице Менжинского, и яблони залезали ветками в окно.

В этом надежном устойчивом мире были бабушка, дедушка, печка, катание с горки зимой и купание в реке Вологде летом. А еще были яркие книжки, которые покупал отец. Их читала вслух стайке детей пожилая соседка-учительница на лавочке возле палисада.

Алексей улыбнулся, вспомнив, что именно в тех книжках с картинками его предупреждали о сегодняшнем:

Взрослые в Вологде в основном работали на льнокомбинате, вагоноремонтном заводе и лесопильном заводе «Северный коммунар». Рабочих рук не хватало, приезжали все новые и новые молодые, розовощекие люди из деревень и, пока дожидались общежития, снимали углы у местных жителей.

Город распухал, рос, как на дрожжах, летние базары ломились от фруктов и овощей.