Еще не старая женщина с болезненно тусклым и неприязненным лицом долго допрашивала полковника, зачем он и по какому делу. Воспитанный в уважении ко всякой караульной службе, полковник терпеливо объяснял. Женщина выслушала недоверчиво и велела показать документ. Михаил Александрович, хотя уже и начал злиться, сдержался и показал удостоверение. Его звание, видимо, произвело некоторое впечатление, и вахтерша пропустила его.

Стол был накрыт в большой комнате, из которой вынесли кровати. Вернее, стол был не один: несколько канцелярских, составленных вместе и аккуратно покрытых чертежной бумагой. По стенам комнаты, видимо, там, где стояли кровати, висели фотографии заграничных киноактеров, иногда попадались знакомые лица Гагарина и Титова. На одной стене был лозунг, выполненный чертежным шрифтом: «Поэтом можешь ты не быть, но ноги мыть обязан!»

Михаил Александрович испытывал странную неловкость оттого, что все вокруг мелькали, суетились, были заняты каким-то делом, а он один сидел у стола, как его усадила дочь. И казалось, что он мешает всем этим девушкам, которые бегают с недостающими тарелками и вилками, тыкая пальцами, пересчитывают рюмки, стаканы и заменяющие их майонезные баночки.

Все лица смешались, полковник уже не помнил, как кого из представленных ему зовут, и сомневался, тот ли жених, который в свитере, или тот в пиджаке, или еще кто-то другой. И неуместным казалось здесь его присутствие; чуть ли не впервые он ощутил как недостаток свой рост и появившуюся с годами грузность. Правда, на фронте бывало такое чувство, когда под огнем хотелось сжаться, стать поменьше, но там было по-другому.

Наконец все расселись за столом, и Михаилу Александровичу стало полегче. Теперь он мог всмотреться в лица, выяснить наконец кто жених.

Михаил Александрович сидел справа от Лены, а жених, как положено, слева от нее. Так что рассматривать его полковнику было не совсем удобно. Но все же он кое-что увидел. Парень был как парень, не очень крупный, но и не слабый. Вообще, у всех были веселые лица, и полковнику подумалось: «Вот, играют в женихов и невест. И Лена тоже — дура дурой».

Девичий голос выкрикнул тост, и все задвигались, подняли рюмки, потянулись чокаться. И дальше уже все пошло весело и шумно. Тосты, крики «горько». Михаил Александрович вместе со всеми подымал рюмку, чокался с соседкой справа, с Леной и с женихом. Отворачивался, когда после выкриков «горько» молодым нужно было целоваться.

Уже изрядно выпили, и наступил тот момент, когда сосед начинает говорить с соседом громче обычного, а сам повод, по которому собрались, отходит на задний план, как бы стушевываясь, и за столом оказываются не званые гости, а просто пирующие собеседники, взаимное доверие которых готово разрешиться сердечной откровенностью.

Михаил Александрович, чуть отяжелевший от выпитого, был задумчив. У него возникла мысль, что он смотрит какой-то самодеятельный спектакль, участники которого старательно ведут свои роли. Старательно, и в то же время легко, а у него, зрителя, трогательная старательность играющих вызывает лишь покровительственное чувство, смешанное с грустноватой завистью ко всей этой несерьезности.

«Вот так, шутя, поженятся, так и детей заведут, и жизнь проживут», — подумал он. Ему стало жаль, что в юности он не испытал этой легкости и уверенности.

Кто-то сбоку налил ему водки, придвинул тарелку с маринованными грибами; девичий пронзительный голос выкрикнул:

— Выпьем за Ленкиного отца!

И полковник встал, поклонился, улыбаясь этим веселым ярким лицам, а где-то в глубине души почувствовал грусть и не мог понять, отчего она.

«Да, почти пятьдесят. Это очень много, оказывается», — подумал он. Когда вокруг тебя всем по двадцать, начинаешь понимать, что пятьдесят — это чересчур; еще каких-нибудь десять — пятнадцать, и тебя можно будет почти уже не принимать всерьез.