— Я поранил тебя, — сказал он.

"Но ты же любил меня", — ответила Бобби.

— Что?

"Ты же слышишь меня, Гард. Я знаю, что слышишь".

— Ты сердишься? — спросил он, опасаясь, что, рухнувшие было барьеры, встанут между ними снова, а этого бы не хотелось. — Ты не хочешь со мной разговаривать?

Он помолчал.

— Я не виню тебя. За все эти годы мы наговорили друг другу уйму всякой ерунды, подружка.

— Я говорила с тобой, — сказала она, смутившись, что лежит в его объятьях уже после того, как закончились любовные игры. Гарденеру понравилось ее всегдашняя застенчивость.

— Я передавала тебе свои мысли.

— А я не слышал.

— А раньше ты слышал… и отвечал мне. Мы разговаривали, Гарденер.

— Мы были ближе к… этому. — Он махнул рукой в сторону корабля.

Она мягко улыбнулась и уютно прижалась щекой к его плечу. Под слоем грима ее кожа казалась такой ранимой, такой уязвимой…

— А что? Я поранил тебя?

— Нет. Ну, да. Немножко. — Она улыбнулась. Это была старая славная улыбка Бобби Андерсон, которая освятила бы и преисподнюю, и все же слезы беззвучно полились по щекам.

— Хуже того. Самое лучшее мы оставили на потом, Гард. Он мягко поцеловал ее, но теперь ее губы были другими. Это были губы Новой и Изменившейся Роберты Андерсон.

— В начале, в конце или в середине, мне только и остается, что любить тебя, пусть это не беспокоит Бобби.

— Я знаю, что плохо выгляжу, — отозвалась Бобби, — очевидно, я переусердствовала с краской, как ты уже заметил. Ты был прав, я довела себя до точки, и теперь у меня полный физический срыв.

Гарденер выругался про себя, надеясь, что Бобби не прочтет его мысли. Скрытность постепенно стала его второй натурой.

— Лечение было… радикальным. В результате остались только кое-какие проблемы с кожей и выпадением волос. Но они снова вырастут.

— О, — сказал Гарденер, думая: Не ври по пустякам, Бобби.

— Ну, я рад, что у тебя все в порядке. Но, по-моему, тебе лучше отлежаться еще пару дней, чтобы встать на йоги.

— Нет. — спокойно сказала Бобби. — настало время для решительного броска, Гард. Мы почти у цели. Мы начали это вместе: ты и я…

— Нет, — сказал Гарденер. — Это ты начала все это, Бобби. Ты, буквально, запнулась за него. Тогда, когда Питер был еще жив. Помнишь?

Упомянув о Питере, Гарденер увидел боль в глазах Бобби. Потом она исчезла. Она вывернулась из рук Гарденера.

— Ты уже слишком долго находишься здесь… Ты спас мне жизнь. Без тебя меня бы здесь не было. Давай же возьмемся за это вместе, Гард. Держу пари, что осталось всего-то футов двадцать пять туда, вниз.

У Гарденера было предчувствие, что она права, но, как ни страшно, это не принесло ему облегчения. Точно чья-то рука сдавила ему сердце, а потом — еще и еще, а боль была еще хуже той, чем от проломленной когда-то головы…

— Если ты так думаешь, я приму к сведению.

— Что ты говоришь. Гард? Мы раскопаем его. Ты и я. Он уселся, задумчиво глядя на Бобби, отмечая, уже в который раз, как жутко и уныло в лесу, где не поет ни одна птица.

Страшно, такое ощущение, что мы в мертвой зоне, отравленной радиацией. Если люди достаточно сообразительны, чтобы уйти из зараженных мест, если их, конечно, предупредят вовремя, то не скажешь же ты сойке, или красному зимородку не смотреть на огненный «гриб».