— Это она! Это то, что нам нужно!

Одним словом, меня одолевали те самые юношеские мечты, которых человеку свойственно стыдиться и прятать в глубине недр памяти…

На этот раз ассистентом режиссера оказалась молодая, шустрая дама, одетая очень ярко и броско, в красном длинном жакете и серых брюках с бахромой вдоль шва на бедрах, она мельком глянула на меня и приказала:

— Наденьте ситцевое платье и платочек, будете ворошить сено…

В костюмерной мне дали платье, сшитое будто бы специально на меня, я надела белый в синюю точку платочек на голову, взяла грабли и отправилась в павильон. Там на полу было накидано сено, и я ворошила граблями сено вплоть до самого вечера.

Не знаю, в каких массовках я продолжала бы еще участвовать, если бы не одна встреча.

Это было спустя несколько дней, к вечеру, когда погасили юпитеры и съемки закончились.

Я пошла в костюмерную сдать платье и грабли, руки мои болели, глаза слезились. Шутка ли, день-деньской с небольшими перерывами грести сено при слепящем свете огромных юпитеров…

Когда я шла к проходной, меня догнала какая-то женщина.

— Простите, — спросила она. — Нет ли у вас случайно сигареты?

— Нет, — ответила я. — Не курю.

— Жаль, — сказала она. — Собственно, жаль для меня, я-то курю, а для вас то, что вы не курите, очень хорошо!

Мы вместе вышли из проходной. Она сказала:

— Я за вами давеча наблюдала. Вы на редкость старательная.

Мне почудилась насмешка в ее голосе. Я почувствовала, что краснею от досады.

— Когда же это вы за мной наблюдали? — спросила я не без раздражения.

— Да мы же с вами в одной массовке участвуем, — ответила она. — Вы гребли сено, а я сидела поодаль, возле сенокосилки, там, справа, лузгала семечки. Не помните меня?

— Нет, не помню, — сказала я.

— Немудрено, столько статистов нагнали, что вряд ли всех запомнишь.

Она улыбнулась.

— А я все лузгала и лузгала семечки, поверите, язык заболел, столько я этой гадости налузгала.

Губы ее были намазаны ярко-вишневой помадой, сильно подведенные глаза блестели. На вид ей, по-моему, было никак не меньше сорока пяти лет, а может быть, даже больше.

Она сказала:

— Меня зовут Елена Вадимовна, а вас как?

— Алла, — сказала я. — Алла Ивановна.

— Надеюсь, можно без отчества, — заметила Елена Вадимовна. — И без «вы», верно?

— Верно, — разрешила я. — Как хотите.

— Тем более что ты еще такая молоденькая…

Елена Вадимовна купила в киоске пачку сигарет, и пока мы шли с нею, она курила одну сигарету за другой, мне думается, что за час она искурила наверняка половину пачки.

Движения у нее были быстрые, нервные, лицо, несмотря на щедрую косметику, казалось изможденным, и только улыбка молодила ее, потому что была открытой и немного, как мне думалось, наивной.

Мы шли по набережной Москвы-реки, был тихий вечер, не хотелось садиться в душный троллейбус.

— А тебе, должно быть, не терпится поскорее стать кинодивой, — вдруг произнесла Елена Вадимовна.

Я удивленно взглянула на нее, однако нашла в себе силы возразить внешне абсолютно невозмутимо:

— Да нет, что вы?

— И не говори, и слушать не хочу, — сказала она, закуривая новую сигарету. — Я же тебя, детка, что называется, насквозь вижу!

Она глубоко затянулась.