Служба помощи — ничего не поделаешь! Только так она понимала эту самую службу — быть рядом с другом, поддержать его, если нужно, не оставить в беде, только так, не иначе… А в этот раз она ограничилась тем, что дала Марику сочувственную телеграмму. Правда, телеграмма оказалась на редкость пространной, чуть ли не на сто слов, как она сама позднее мне призналась…

Марик женился спустя несколько лет на красивой девушке, был, по-видимому, вполне доволен своей судьбой.

Иринка бывала у него, подружилась с его женой и, если бы я не знал мою Иринку так, как я знал ее, то, наверное, поверил бы, что она и в самом деле относится к своему Пикаскину, словно к старинному другу, не больше…

Но я слишком любил ее, слишком хорошо и давно знал, чтобы не понять всего, что есть.

Я понимал, что ее оживление, постоянная ровная жизнерадостность, веселость — не что иное, как камуфляж, который не так просто распознать даже самому зоркому и проницательному взгляду.

Однако я не говорил ей о том, что понимаю все. И она, привыкшая с раннего детства быть со мною всегда и во всем откровенной, не спешила признаться мне.

Так вот и проходило время, и мы продолжали жить и обращаться друг с другом, зная каждый об одном и том же, но не признаваясь один другому ни в чем.

А потом случилось вот что: от Пикаскина ушла жена. В тот день Иринка поздно пришла домой. Я не спал, ожидая ее. Она не позвонила, как обычно, когда хотела предупредить, что ее не следует ждать, и я безумно волновался, то и дело поглядывал на часы.

Москва — огромный город, на улицах страшное движение, вдруг случилось что-то ужасное?

Не хотелось думать о плохом, но в голову лезли одни лишь грустные мысли, я себе просто места не находил, пока она не явилась. Был уже второй час ночи.

Я услышал поворот ее ключа в замке, невероятно обрадовался, однако решил не показывать своей радости, а не то избалуешь на свою голову, ведь она и так уверена, что для меня лучше, милее, дороже ее никого нет. Впрочем, действительно так оно и есть.

— Ты не спишь? — огорченно спросила она, увидев, что я сижу за столом и читаю книгу (до сих пор не помню, что я тогда читал и читал ли вообще или глядел бездумно на печатные буквы).

— Ты могла бы позвонить, — сказал я. — А то еще немного и я бы подобно старику Эгею прыгнул бы с отчаяния в море.

Я поведал ей этот древний миф об отцовской любви и неблагодарности сына еще в ту пору, когда она училась в четвертом классе. И она тогда спросила меня:

— Как же так можно? Какой же Тезей плохой! Ведь он же договорился с отцом, если все хорошо, светлый флаг на корабле, если же он погиб, то черный, траурный…

— Да, — сказал я. — Все было хорошо, а он позабыл сменить черный флаг на светлый. Старик увидел траурный флаг, решил, что сын погиб, и бросился в море…

Иринка сказала:

— Не пойму никак этого самого Тезея! Как же он мог после жить, если его отец погиб из-за него?!

Я не нашелся тогда ответить ей что-либо. Тезей и его отец представлялись ей реальными, живыми людьми, а я боялся нарушить непритворную детскую ее веру и не стал разубеждать ее. Пусть верит, что с того?

…И теперь, вспомнив о Тезее, об его отце и об Иринкиных словах, сказанных в то время, я невольно улыбнулся. Но она не улыбнулась в ответ. Она спросила строго:

— Дядя, почему ты читаешь?

— А разве нельзя? — спросил я.

— Нельзя, — сказала Иринка. — Ты не должен забывать, что у тебя глаукома, и надо беречь глаза поистине как зеницу ока. Понял?

— Понял, — ответил. — Даже, если хочешь, усек.

Но ни тени улыбки не мелькнуло на Иринкином лице.