На этом наш диалог закончился, Иринка легла спать, я тоже последовал ее примеру.

Утром она убежала чуть свет, я еще спал. А вечером она сказала мне, что у нее назначена встреча с Таей, женой Марика.

Встретились они в Александровском саду, напротив Манежа.

Домой Иринка вернулась невеселая.

— Ничего не вышло, — сказала она мне. — Тая к нему никогда не вернется.

— Ты ему уже доложила? — спросил я.

— Еще не успела. Позвоню утром.

— Почему утром?

— Пусть хотя бы ночь поспит в надежде.

— Это он тебя просил поговорить с его женой или полностью твоя инициатива? — спросил я.

Она ответила не сразу.

— Все вместе. И он просил, и я хотела.

Мне подумалось: быть такой вот излишне альтруистичной просто-напросто вредно, ибо в этом случае пытаешься взвалить всю тяжесть на собственные плечи, а не делить ее поровну с кем-то…

Нет, — подумал я, — все-таки эгоистом быть здоровее и полезнее, что ли, чем такой вот, как моя Иринка…

Сердце мое больно сжалось. Девочка моя, зачем ты так нерасчетливо, безжалостно и бездумно растрачиваешь себя?

Честное слово, я бы дал отрубить любую свою руку, правую или левую, лишь бы помочь ей, облегчить ей жизнь, но, увы, разве она послушается меня? Разве согласится жить не по своему, особому, лишь для нее приемлемому закону?..

А она между тем, должно быть, и не подозревала, что я о ней думаю.

Она налила себе молока в стакан, отрезала горбушку черного хлеба, села рядом со мной, болтая ногами, пила молоко, откусывая от горбушки большие куски.

— А ты еще совсем маленькая, — сказал я.

Она кивнула.

— Верно, маленькая.

— А вернее, даже еще не произошла.

Иринка допила молоко, вытерла рот.

— Пусть так. Я не спорю, я на все согласна.

— Была бы не такая согласная, было бы куда лучше, — сказал я.

— Дядя, не ворчи!

Она прижалась щекой к моей щеке.

— Тебе не идет быть брюзгой, не твое амплуа.

— А кому же идет ворчать? — спросил я.

— Занудам. И вообще всяким злыдням, заедателям жизни. А тебе — ну, ни в какую!

Иринка вздохнула, моргая длинными ресницами.

— Чего вздыхаешь? — поинтересовался я.

— Жалко Пикаскина. До того жалко…

— Ты уверена, что его следует жалеть?

Внезапно Иринка рассердилась. Розовые щеки ее вспыхнули неровным румянцем.

— Скажи прямо, дядя, чем тебе Марик не нравится?

Мне стало жаль ее. Жаль потому, что я видел, она, бесспорно, влюблена в него. До сих пор. Хорошо, если это самое обычное, нередко встречающееся юношеское увлечение, а если любовь? Что тогда?

Впрочем, она права, что я имею против Марика? В конце концов, это же ее личное дело влюбляться и разлюблять, увлекаться и разочаровываться. Все это в порядке вещей. Все вполне закономерно.

Так думал я, не отвечая ей на ее вопросы. А она все ждала, что я отвечу. И я сказал:

— Ничего я против него не имею…

И она мгновенно успокоилась. Она привыкла с детства верить каждому моему слову.

Я знал, она жаждет рассказать мне все, как есть. Про этого своего Пикаскина. А я, разве я мог отказать ей в чем-то?

— Тая все мне сказала, всю правду, — начала Иринка. — Она сказала, что Марик очень хороший, таких, как он, следует любить, но она не может любить, потому что приговорена любить другого, своего мужа, она так и выразилась: «Я приговорена любить Валентина», и с этим ничего нельзя поделать, и она плакала, она говорила, что наверно, я ее осуждаю, а ей все равно…

— Это она тебе так сразу все и выложила? — спросил я.