То был день трогательной печали, когда афиняне покидали свои дома, очаги и храмы своих богов и, захватив свои пожитки, длинной вереницей устремились на морской берег; когда мужья, собиравшиеся сражаться с неприятелем, прощались, может быть, навсегда, с плачущими женами и детьми. Большая часть бежавших была перевезена для безопасности на Саламин, Эгину, в Пелопоннес, по преимуществу в родственные Тризины, где они нашли весьма радушный прием. Тризинцы содержали их на общественный счет, ежедневно выдавая каждому по два овола; дети афинян могли в садах и на полях рвать плоды и виноград, где хотели, и для них наняты были даже учителя. Небольшое число стариков и бедных афинских граждан осталось, однако, в городе: они считали акрополь тем местом, которое пифия объявила недоступным.

Ксеркс вступил в ворота оставленных Афин, не встретив никакого сопротивления. Оставшиеся в городе афиняне заперлись в акрополе и укрепились, насколько возможно, окопами. Они защищались до крайности и не хотели слышать о капитуляции, которую им предлагали Писистрат, сын Иппии. Наконец часть персов взошла скрытой тропинкой в акрополь на северной стороне, где скала была наиболее отвесна и потому оставлена без караула. Ворота были разломаны, и кто не бросился в пропасть, те были изрублены. Храм и все строения Акрополя были сожжены вместе с городом. Ксеркс отмстил Афинам и тотчас же отправил посла в Сузу с известием о счастливом событии.

Греческий флот у Саламина, усиленный подкреплением из Пелопоннеса, Эгины и некоторых Кикладских островов, с ужасом смотрел на пламя, подымавшееся над Афинами. Начальники отдельных частей флота были в это время собраны на военном совете, и большинство их высказалось за отступление к перешейку. В это время увидали пламя над Афинами — и на некоторых из стратигов нашел такой страх, что они тотчас же поспешили на свои корабли и распорядились к отплытию. Остальные из присутствовавших на совете, несмотря на возражения Фемистокла и стратигов Мегары и Эгины, отечеству которых грозила опасность вслед за Аттикой, решили приготовиться в ночь и отплыть наутро. Это было бы явной гибелью, так как только в Саламинском проливе можно было еще надеяться разбить неприятеля соединенными силами. Поэтому Фемистокл еще вечером отправился на корабль Эврибиада и представил ему положение дела. Эврибиад ночью еще раз собрал военный совет. Когда здесь Фемистокл, прежде чем Эврибиад успел сказать слово, поспешно встал, чтобы говорить, Адимант, стратиг коринфский, жестоко ненавидевший Фемистокла и афинян, перебил его и сказал: «Фемистокл, при военных играх секут розгами тех, которые слишком забегают вперед!» Чтобы избежать бесполезного спора, Фемистокл отвечал: «Да, но и остающиеся позади не получают награды». Затем он обратился к Эврибиаду: «В твоих руках теперь спасение Эллады. Если ты не дашь сражение у перешейка, то ты должен будешь сражаться в открытом море, что для нас едва ли возможно, потому что корабли наши тяжелее и малочисленнее персидских. Во всяком случае, ты потеряешь Саламин, Мегару и Эгину, если даже и успеем спасти остальное, так как за морскими силами последует сухопутное войско. Таким образом ты сам приведешь неприятеля в Пелопоннес. Но если ты сделаешь гак, как я говорю, то мы, по всей вероятности, одержим верх. Сражаться в проливе выгодно для нас, а в открытом море — для неприятеля; мы спасем Саламин, где для безопасности помещены наши жены и дети, и защитим Пелопоннес отсюда так же хорошо, как с перешейка. Притом же бог обещал нам победу при Саламине. Если принимают благоразумное решение, дело почти всегда идет хорошо; если же хватаются за решение неблагоразумное, тогда и божество отступается от нас».

Лишь только Фемистокл кончил, снова поднялся Адимант и стал предостерегать Эврибиада, чтобы он не соглашался с человеком, который потерял свое отечество: пусть Фемистокл прежде укажет свое отечество и тогда уже говорит, а то он должен молчать.