Густав III после обычных извинений, что заставил посла ждать, начал разговор тем, что завтра объявит сенату о своем намерении
воспользоваться своею финляндскою поездкою и посетить русскую императрицу, чего давно жаждет по родству и уважению к ее блистательным качествам.
Остерман отвечал уверениями, что государыне его чрезвычайно будет приятно видеть у себя такого дорогого гостя, любезного соседа и близкого
родственника, прибавив, что такие уверения он делает по приказанию ее величества, которой известно уже намерение королевское. Остерман выразил и
собственную радость, что король получит самый удобный случай удостовериться в правде его обнадеживаний относительно доброжелательства
императрицы к Швеции, и если это доброжелательство не высказалось во всей силе, то не от нее это зависело. На это король сказал: «Не сомневаюсь,
что многим шляпам и колпакам наше свидание с императрицею будет очень неприятно; по своей алчности к господству они не желают личных свиданий
между государями». Остерман спросил, когда королю будет угодно предпринять путешествие, в настоящем или будущем году. «Это будет от вас
зависеть, – отвечал Густав III, – когда вы сейм окончите». «Если б это от меня зависело, – сказал Остерман, – то я бы нынче же прекратил сейм;
но вашему величеству лучше меня известны обстоятельства, препятствующие его окончанию». «Я знаю здешний фанатизм, – сказал король, – но, думая,
что вы окончите сейм, когда об этом всего меньше будут думать, я решился заранее исходатайствовать у государственных чинов позволение
путешествовать и, когда получу позволение, отпишу сам к ее императ. величеству». Этим разговор и кончился; а на другой день король действительно
объявил сенату о своей поездке, прибавив, что так как нельзя предвидеть окончания сейма, то поездка не может состояться ранее мая месяца
будущего года. Остерман не был обманут и писал Панину, что все это выдумано нарочно для отвращения внимания от предпринятых королем намерений.
Намерения были приведены в исполнение. Известия о соглашении между Россиею, Пруссиею и Австриею насчет раздела Польши заставляли Густава спешить
делом как из страха, чтоб того же не случилось с Швециею при ее сеймовых неурядицах, так и из страха, что Россия, развязавши себе руки
относительно Польши и, по всем вероятностям, относительно Турции, обратит все усилия к упрочению своего влияния в Швеции. Еще в 1768 году
молодой Густав записал в своем журнале: «В Варшаве держали два совета, и результатом совещаний было то, что король и сенат обратятся за
покровительством к русской императрице. Это позор!.. Ах, Станислав Август! Ты не король и даже не гражданин! Умри для спасения независимости
отечества, а не принимай недостойного ига в пустой надежде сохранить тень могущества, которую указ из Москвы заставит исчезнуть!» Потом
записано: «Польские известия все те же: анархия и подкуп! То же будет и с нами, если не поможем себе сильными мерами». Этот взгляд был заявлен и
в публике. В начале 1772 года читали в одном очень распространенном стокгольмском журнале: «Время обратит внимание на наше завтра. Нам угрожает
та же участь, что и полякам, но мы еще можем найти Густава Адольфа. Отчего происходит несчастие Польши? От нетвердости законов, от постоянного
унижения королевской власти, и отсюда неизбежное вмешательство соседних держав во внутренние дела».
Вместе с восстанием в Свеаборге должно было вспыхнуть восстание на юго западе королевства, в Христианштадте, и оно то началось первое; оба брата
королевские должны были его поддерживать. |