Под влиянием эдвардианских юмористов и абсурдистов вроде Джерома и Фёрбенка я сочинил цикл романов и повестей «Танцоры на Краю Времени». Как и более традиционные жанровые вещи, например «Ледовая шхуна» и «Черный коридор», этот цикл создавался по большей части в 1960-е и 1970-е годы, в то же время, когда я писал книги о сверхъестественных приключениях Вечного Воителя, помогавшие мне и другим продолжать литературные эксперименты в «Новых мирах». Сочиняя романы, переполненные экшеном и фантастическими допущениями, я мог, кроме прочего, содержать семью. Я писал эти романы быстро, но без цинизма. Я всегда верил, пусть и на манер пуританина, что, раз читатель платит деньги, его нужно обеспечивать развлечениями. Мне нравилось сочинять приключенческие произведения, я старался избегать повторений и в каждой новой книге реализовывал еще несколько своих идей. Эти тексты постоянно учили меня тому, как выражать себя через образ и метафору. Мой Обыватель стал Вечным Воителем, его мечты и амбиции воплощала мультивселенная. Он мог быть обычным человеком, сражающимся со знакомыми проблемами в современных декорациях, или воином, который поражает чудовищ мечом в далеком мире.

Задолго до того, как была написана «Глориана» (в четырех частях по числу времен года), я научился мыслить образами и символами; читая «Путешествие Пилигрима» Буньяна, книги Мильтона и других, я рано понял, что визуальный уровень – это иногда самая важная часть книги, нередко становящаяся историей сама по себе, так же как, скажем, знаменитые исторические деятели благодаря всему тому, что связано с их именами, могут функционировать как отдельный нарратив. Я искал способы рассказать как можно больше историй в одном тексте. У кино я научился использовать образы в качестве объединяющих тем. Образы, цвета, музыка, даже заголовки из популярных журналов способны добавить связности в сравнительно беспорядочную историю, укрепляя ее структуру и предлагая читателю ощутить внутреннюю логику и убедительность концовки, позволяя не прибегать к определенным и уже знакомым литературным условностям.

Когда истории стали того требовать, я сочинял неореалистическую литературу, изучавшую границу соприкосновения героя и среды, в частности городской, в частности Лондона. В одних книгах я сгущал, подтасовывал и разупорядочивал время, чтобы добиться того, что мне было нужно, в других есть ощущение «реального времени», которое все мы воспринимаем как более адекватное; описать его можно традиционными литературными средствами XIX века. Готовясь сочинять книги о Пьяте, я сначала обратился к великой немецкой классике, «Симплициссимусу» Гриммельсгаузена и прочим ранним плутовским романам. Затем я изучил корни определенного рода моралистической литературы, начиная с Дефо через Теккерея и Мередита к новому времени, когда роман о плуте (или мошеннике) мог принять форму, например, роуд-муви. Видимо, мне следует признать, что Пьят и роман «Византия сражается» ускорили распад моего второго брака (что в какой-то степени отражено в «Борделе на Розенштрассе»), но конец 1970-х и 1980-е годы были для меня веселым временем; мой любимейший роман того периода – это, наверное, «Лондон, любовь моя». Я хотел сочинить нечто праздничное.

В 1990-е я вновь попытался объединить разные виды литературы в один роман; итогом стала трилогия «Второй Эфир». Мандельброт, теория хаоса и теория струн словно предложили мне, как я говорил в то время, карту моего собственного мозга. Благодаря ей мне было куда легче развивать идею мультивселенной, представляющей как внутреннее, так и внешнее; мультивселенной как метафоры и средства структурировать и рационализировать чрезмерно фантастический и квазиреалистический нарратив.