— Отто, прекрати. И хватит пить.

Отто беспрерывно пил шампанское. Он был чудовищно оторван от реальности, уверенный, что это единственный напиток, который можно пить и пить. Мне был противен вид бутылок.

— Сейчас мне кажется невероятным, что я мог так поступить, — сказал он. — Бросить ее вот так. Надо было что-то придумать. Я должен был просто любить ее и найти способ любить ее и дальше.

Ее смерть сделала его любовь совершенной. Теперь он видел только бесконечные требования, которые люди могут выдвигать друг к другу. Теперь он считал, что мог попытаться намного полнее заплатить по всем своим обязательствам. И с ужасающей ясностью, дарованной ее смертью, ему представлялось теперь, что он мог в этом преуспеть.

Я сел на стол. Мы были точно двое заключенных в темнице. Казалось, больше нет никаких возможностей, есть только здесь и сейчас и именно так. Мы находились в маленькой комнатке во время долгого жуткого срока, пока она была без сознания. Настало время уйти, но мы не могли. Я видел, что Отто больше не осознает себя. Как я потащу его отсюда?

— Ты уверен, что он еще там?

— Да. Я видел его через стеклянную дверь. Хочешь с ним поговорить?

— Нет, — ответил Отто.

Его лицо продолжало хранить гримасу, которую я увидел, прибежав из леса. Маска лишь чуть-чуть обмякла. Он неуклюже протопал мимо меня к стене.

— Поговори с ним, Эд. Узнай, что он хочет сделать с… О боже!

Мы все переместились на какую-то иную грань бытия. Отто жил теперь в муках, которые казались ему, а может, и были подлинной сутью его отношений с Эльзой. Нечто чрезмерное, некая истина, слишком отвратительная, чтобы ее обдумывать, и все же поразительно очевидная, чудовищным горбом пробилась на поверхности наших жизней. Одним из результатов этого стало то, что мы все были изолированы друг от друга, словно нас заперли в одиночные камеры. После катастрофы Отто и Дэвид обращались друг с другом с мягкостью, даже с нежностью, которая казалась чудом внимания, если учитывать, какое беспредельное горе оба испытывали. Эта почтительность напоминала любовь, но не общение. У каждого из нас была своя Эльза. С трепетным уважением Отто признал право Дэвида, право, которое трогательно напоминало право собственности, первым побыть с Эльзой. Были сделаны распоряжения, установлено дежурство, и теперь…

— Я с ним поговорю, — пообещал я. — Мне попросить его вернуться… домой?

Это звучало нелепо.

— Да, — сказал Отто. — Но он не придет.

Он поднял голову, и на мгновение маска боли растаяла и сквозь нее проглянул новый Отто, сбитый с толку, безропотный, обездоленный.

— Мы должны позаботиться о нем.

Отто покачал головой. Прежняя гримаса вернулась.

— Мы не можем. Мы не можем. Мы когда-нибудь станем прежними, Эд? — спросил он.

Я знал, что он имеет в виду. Дело не только в том, что мы видели и слышали в те минуты: пылающая комната, визжащие женщины, прикосновение к обгорелой плоти. Мы внезапно поняли слишком многое, слишком многое о смертности и случайности, слишком многое о последствиях своих действий, слишком многое о подлинной природе мира.

— К несчастью, да, — ответил я.

За стеклянной панелью двери промелькнула фигура, и я вскочил.

— С тобой все будет нормально, Отто? Я скоро вернусь.

— Да, иди, иди.

Дэвид уже исчез. Я пошел по белому проходу, спустился по нескольким каменным ступеням к шахте лифта. Услышал топот бегущих ног впереди. И тоже побежал.

Передо мной открылся длинный коридор с аркой в конце. Юноша мчался далеко впереди, точно олень. Он повернул к главному входу и скрылся. Я еще быстрее побежал по пустому, чистому, белому коридору.