Мужам же ярославским определена была казнь огненная. Это я тоже немного видел, потому как совершалось все над нами, над высоким обрывом. Костров там мало жгли — дрова подвозить не успевали. Каждый из осужденных был обязан принести с собой вязанку хвороста или поленьев, их хватало на каждого десятого. А остальных жгли какой-то новой «составною мудростию огненной», так ее Басманов обозвал, он же, наверно, и придумал. Была она густой, как кисель, ею людей даже не обливали, а обмазывали, потом поджигали, и метались люди горящими факелами к потехе опричников. Многие срывались вниз с обрыва, кто ослепленный, а иные и нарочно, и к проруби стремились. Но эта «мудрость огненная» даже от воды не гасла. И все добравшиеся до воды почему-то в ней не тонули, так и кувыркались огненным клубком на поверхности, а опричники подталкивали их баграми и кричали: «Любо! Любо! Эка грешника-то корежит!»

Но и злодейство приедается. Иван с четвертой недели на берегу почти и не появлялся, рассказывали мне, что ездил он по монастырям окрестным, казну царскую пополнял.

И привыкают к злодейству. Среди смертей продолжается жизнь. Людям надо есть, пить, от холода спасаться, вот уже и топорами застучали, поправляя разгромленные жилища, а на торжищах торговлишка началась, и довольно бойкая, — опричники спускали награбленное. Случалось, что хозяин свою же вещь выкупал, а опричники лишь посмеивались: «Ишь, плохо, знать, пошарили, до кубышки-то не добрались! Ну да Бог с тобой, твое счастье!»

И любому злодейству приходит конец. Был он ужасным, но быстрым.

Началось все с того, что в Ярославль прибрел Блаженный и утром, когда Иван в свой очередной объезд направился, заступил тому дорогу. Я как раз рядом был, в толпе, потому что каждое утро за Иваном наблюдал, что он делать собирается.

Иван как увидел Блаженного, так вздрогнул и вроде даже испугался, заметался взглядом по толпе вокруг, но потом успокоился и сказал с кривой усмешкой: «А, опять ты! Зачем на этот раз пожаловал? Какие кары для меня припас?»

— Прослышал я, что ты здесь вытворяешь. Какую жатву собираешь, — возвестил Блаженный, — вот и пришел, подарок тебе принес.

Тут он сунул руку под рубище, извлек оттуда кусок сырого мяса и протянул его Ивану. Мясо было парное, так и закурилось на морозе, а жеребец Иванов скосил на него глаз и заволновался, стал ногами нервно перебирать.

— Зачем мне такой подарок? — удивился Иван. — Пост скоро, а я в пост скоромного не ем.

— Ты — хуже, — закричал вдруг Блаженный, — ты человеческое мясо ешь и все никак насытиться не можешь! Так отведай волчьего! Авось оно тебе по вкусу придется! А кары не я тебе припас! Их сам Господь тебе приуготовил! У Него все уже исчислено, взвешено, отмерено! Но в милости своей посылает Он тебе последнее предупреждение! Конь твой любимый под тобой падет!

Воззрился Блаженный на коня Иванова, тот замотал головой, засучил еще больше ногами и вдруг набок заваливаться начал. Иван едва успел ногу из стремени выдернуть и на землю соскочить, на колено припав. К нему первым Васька Грязной бросился, чтобы помочь подняться, но Иван отвел его рукой, посмотрел в ужасе священном на Блаженного, вскочил на Васькину лошадь и помчался прочь. Не многие за ним последовали, потому что в таком же ужасе пребывали. Наверно, все. Кроме меня.

Вы только не подумайте, что я так умом тронулся и сердцем зачерствел, что на кару Господню уж и внимания никакого не обращал.