После такого происшествия, свидетелем которого был весь город, жить у отчима мне стало невозможно, и я вынужден был пойти «в люди»…

За три рубля в месяц, пару сапог на год и харчи ездил с татарами, торговавшими мануфактурой, по сибирским ярмаркам.

Затем убежал в город Томск. Работал поваренком в ресторане при гостинице. Выносил помои, чистил картошку, нарезал специальным ножом два ведра моркови. Служил я и мальчиком в колбасной лавке. Здесь же спал под визг и беготню крыс.

Торговал в поездах папиросами, а в начале германской войны, кроме папирос, стал продавать газеты и военные «телеграммы». «Телеграммы» я прежде всего прочитывал сам.

Однажды, желая быстрее их распродать, я, бегая по городу, выкрикивал сочиненную мной острую «сенсацию»: «Последние известия! Вильгельм зарезался! Франц-Иосиф утопился! Султан повесился!..» Проходивший мимо пристав грозно окликнул меня, выдрал за уши и угрожающе дал понять, что я кричу нечто опасное…

Первая империалистическая

Начитавшись газет и «телеграмм» о героических делах русских солдат в Карпатах, в Восточной Пруссии, о лихом донском казаке Кузьме Крючкове, который на одну пику наколол пять немцев, и о других подобных «героях», мне тоже захотелось стать одним из них. Зимой, в конце 1915 года, нагруженный своим «товаром» – газетами и папиросами, – я сел в один из воинских эшелонов и поехал на фронт. Солдатам я раздал бесплатно все папиросы и, очевидно, за такой «щедрый» размах им понравился. Парень я был веселый, смышленый, неплохо пел, плясал, и они, мне думается, полюбили меня – достали мне шинель, дали шапку, надели погоны. Доехал я с ними до Калуги, где, как и они, проходил учебу и жил в казарме военного городка. Однажды по полку вышел приказ: «Всех добровольцев, не достигших 17-летнего возраста, вернуть домой». И вот, накануне отправки нашей роты на фронт, о котором я так мечтал, меня, заявившего, что не имею ни матери, ни отца, отчислили от полка и определили учеником в частную слесарную мастерскую. Хозяин мастерской поставил меня к тискам, дал напильник, и я в течение дня должен был очищать напильником какие-то небольшие стальные детали. Спал я тут же, в мастерской, на полу, вместе с еще одним пареньком-учеником. На прокорм хозяин выдавал нам в день по пятаку. Проработав в мастерской около недели, я не выдержал и бежал обратно в полк, в свою роту.

Мои друзья-солдаты приняли меня хорошо, но в это время в полку уже была телеграмма матери и отчима, которые по моим неосторожным письмам узнали адрес и просили командование полка отправить меня домой.

Так, вместо фронта и героических дел… я очутился в обыкновенной каталажке полицейского участка, ожидая набора партии для очередного этапа в Сибирь. Не желая возвращаться к отчиму и зная, что через день-два маршевая рота моих друзей-солдат отправится на фронт, я, отпросившись во двор в уборную, обманул сопровождавшего меня городового, выломал стенку сортира, перелез через забор и бежал… Два дня, голодный, я скитался по городу, боясь, что меня поймают. На третий, узнав, что рота моя уже грузится в вагоны, я прибежал на станцию. Солдаты скрыли меня от офицеров, и я доехал до Молодечно, где весь наш батальон высадился из вагонов и походным порядком двинулся на передовые позиции.

На первом же ночном привале меня заметил командир батальона. Командиру роты и взводному был за меня большой нагоняй, а мне, вместе с парой хороших подзатыльников, было сказано, что если я снова пристану к роте, то меня арестуют и посадят в тюрьму.

Батальон ушел, а я ночью остался один в огромном, темном чужом лесу, со слезами на глазах и горячим, упорным желанием обязательно стать героем…

Кое-как переночевав, я наутро бодро двинулся в сторону громыхающего орудиями фронта.