|
Впрочем, нет, там бывали еще два живых существа: Иветта и Деде. Но они то уж каждый день ходили в парк с той поры, когда Деде был еще вдвое старше Иветты, то есть когда ей было три года, а ему шесть лет, что мало помалу сгладилось, и оказалось попросту, что разница между ними – три года. Но в любом возрасте – и когда они возились в песочке, и когда качались на качелях и играли в прятки, и когда целовались между кустами неподалеку от утиного пруда, и когда Деде читал стихи, а Иветта не слушала и только ощущала руку Деде в своей руке, – словом, в любом возрасте, пока они ходили в парк, они ходили вместе и бывали вместе. Пока ходили в парк… Это были их владения, их дом, их родина. Обыкновенная история, если только можно назвать обыкновенным преступление. А война – что может быть обыкновенней войны! Но война тут ни при чем, не война изгнала их из рая, они сами по доброй воле покинули его. Иветта работала в отцовском магазине «Торговый дом Валлон. Дамское готовое платье», очень красивом магазине с большими зеркальными витринами на углу Вокзального проспекта и одной из улиц. Иветта была милая девушка, добрая, слабая и, на беду свою, красивая. В ней не было ни капельки злобы, как в тропическом плоде папайя не содержится ни капли кислоты. С покупательницами она бывала приветлива и отличалась неистощимым терпением. Улыбка се была неподдельной, без малейшего торгашеского налета. Она вела себя, как подобает любящей и послушной дочери, и с отцом, тощим, долговязым, страдавшим несварением желудка, и с матерью, дородной дамой, задыхавшейся в тесном корсете. Насколько мадам Валлон была суетлива и бестолкова, настолько ее муж отличался методичностью и деловитостью во всем, чем бы ни занимался. Иветте предоставляли относительную свободу – и так уж у девочки была печальная юность из за этой войны, зачем же лишать ее тех немногих развлечений, какие ей доступны. Поэтому она почти ни одного вечера не сидела дома, а родители даже не спрашивали, где и с кем она бывает. Люди, жившие по соседству с особнячком Валлонов, наблюдали, что она возвращается в самую последнюю минуту, когда еще разрешается ходить по улицам, и считали ее легкомысленной девушкой. Достаточно послушать бесконечные перешептывания в палисаднике и посмотреть, как движутся две тени на светлой стене особняка… Конечно же, Иветта легкомысленная девушка, думали и говорили соседи. Услышав, как щелкает ключ в замке, мать окликала: – Это ты, Иветта? Поди поцелуй нас. Иветта входила в спальню родителей: там было душновато и пахло чем то очень знакомым – этот запах Иветта помнила с самого раннего детства, когда папа и мама по воскресеньям позволяли себе поваляться подольше и клали ее между собой на двуспальную кровать. Шторы были плотно задернуты, и только на тумбочке горел ночник под синим абажуром. На стульях валялась снятая одежда, старый халат, с которым папа не желал расстаться – старые вещи особенно хорошо греют, – и мамино шерстяное белье… На тумбочке у изголовья папы лежали очки в золотой оправе, рядом – книжка и много коробочек и пузырьков с лекарствами. Золотые карманные часы висели на стене в туфельке, которую Иветта вышила крестиком, когда едва еще умела держать в руках иголку; часы подвешивали к пятке, а цепочка пряталась в носке туфельки. У изголовья мамы на мраморной доске тумбочки лежали шпильки и гребенки, кольца и часики, которые тикали в предписанной военным положением тишине. Здесь можно было отдохнуть по настоящему, здесь мать снимала корсет, а отец позволял себе пожаловаться на боли в желудке, здесь хотелось укрыться, когда бывало тоскливо и одолевала усталость, здесь родилась Иветта, здесь отец ворочался с боку на бок, если к концу месяца приходилось туговато, здесь на вышитом разноцветной шерстью коврике перед кроватью Иветта играла, пока мама одевалась! вот этот трехстворчатый полированный зеркальный шкаф видел, как портниха примеряла Иветтс платья и как взрослела Иветта… Иветта усаживалась на край двуспальной кровати, и только в слепоте родительской можно было не заметить, каким оживлением светилось се лицо, как блестели глаза, как прекрасны были губы, с которых стерлась помада, а очертания лба и щек выступали резче, обнаженнее. |
