Отвержение несомненно существовавшего и готовившегося к реализации замысла традиционно мотивируют отсутствием письменных документов, которые подтверждали бы его наличие. Заметим, что «ненайденность» по самой элементарной логике не равнозначна «отсутствию»: на этом принципе строится криминалистическая теория доказательств. Но дело даже не в этом. Аргумент вообще не новый: точно так же отрицается и «окончательное (нацистское) решение еврейского вопроса» – где документы, подтверждающие, что под «окончательным решением» подразумевались газовые камеры и вообще физическая ликвидация?

А приказ Сталина убить Троцкого – он что, задокументирован? А документ – за номером, с печатью и подписью – об убийстве Михоэлса существует? Где документ о приказе Сталина расстрелять Зиновьева, Бухарина, Пятакова, Рыкова? Под приговором есть подпись Ульриха – подписи Сталина нет: где написано, что приговор продиктовал Ульриху именно Сталин?

А все иные, поистине нескончаемые, преступления Сталина, – они отражены в документах? Если нет, вправе ли мы его в них обвинять? Конечно, нет! – радостно воскликнут пламенные сталинисты, плодящиеся ныне простым делением. Пусть восклицают, а караван пойдет своей дорогой…

Фетишизация документа – «болезнь», весьма распространенная среди любителей архивов. По счастью, не всех.

Заместитель директора Российского государственного архива литературы и искусства Татьяна Горяева пишет о «мифологизации архивного документа, будто бы хранящего единственную и неопровержимую правду о прошлом. Однако профессионалы-документоведы, – продолжает она, – знают, насколько это представление далеко от действительности, и прежде всего советской: значительная часть государственной и партийной деятельности не документировалась, а значит и не может быть отражена в архивных документах. Кроме того, достоверность документов, а точнее сказать, информации, заключенной в документах, весьма относительна»[58].

Того же мнения и член-корреспондент Российской Академии Наук, доктор исторических наук, профессор Р. Ш. Ганелин: «Устная история (oral history), – пишет он, – требует к себе внимания как отразившая в качестве своеобразного источника не только восприятие событий современниками, но и сами эти события. Ведь деликатность, двусмысленность, а то и трагичность исторических ситуаций явились причиной особенных искажений в отображении их и связанных с ними событий в письменных памятниках эпохи. ‹…› Показания современников-наблюдателей – единственное живое слово об эпохе…»[59].

Миллионы фактов и событий вообще не нашли никакого отражения в письменных источниках. К тому же архивы советских времен неоднократно подвергались «прополке» – на этот счет есть много свидетельств. (Могу поручиться, к примеру, что документы, подтверждающие сотрудничество Вышинского с полицией в первом десятилетии прошлого века, из архивов исчезли, – об этом рассказано в моей книге «Царица доказательств» – М., 1992. С. 21-23.)

И уж совсем невозможно строить свои рассуждения на самом факте отсутствия документов – это очевидно для каждого: иначе важнейшие события советской истории прошедшего века так и останутся белыми пятнами. Между тем криминалистика (криминалистический метод исследования ничуть не менее основателен, чем некий «историко-аналитический») относит свидетельские показания, тем более внушительную их совокупность, и отсутствие противоречий между ними к числу несомненных доказательств («прямых улик») для установления факта или события – во всяком случае, не менее несомненных, чем документы, ибо документы, – говорил Тынянов, – могут лгать, как люди…

…Наконец, существуют совсем уж аутентичные свидетельства – что называется, из первых рук.