И все же, какие бы сводки ни составляла Лубянка, окончательная победа советской власти притушила открытые антисемитские проявления – хотя бы уже потому, что значительная часть населения собственно России, Украины и Белоруссии, где антисемитизм имел глубокие и давние корни, практически ассоциировало эту власть с властью евреев, а практической возможности выступать против власти уже не было. Но сам антисемитизм, разумеется, никуда не делся, и его существование секретом ни для кого не являлось. Для кремлевских руководителей – в том числе. И даже – прежде всего[7]. Притом он дал о себе знать и в столице, и в крупных российских городах, где ранее для него не имелось почвы из-за незначительной доли евреев среди проживающих в них. Массовый приток евреев в города, куда им ранее был доступ закрыт, не мог не породить в определенных кругах антисемитские настроения. Израильский историк (эмигрант из СССР) Михаил Агурский исследовал этот феномен по материалам официальной советской статистики. Если в 1920 году в Москве проживало 28 тысяч евреев (2,2 процента всего населения столицы), то в 1923-м их доля составляла уже 5,5 процента, а в 1926-м – 6,5 процента. В Москву к этому времени приехало около 100 тысяч евреев, в начале тридцатых годов их число приближалось к 250 тысячам (рост в 9 раз), тогда как все население Москвы в целом за 15 лет выросло лишь в два раза[8].

Советская власть действительно сняла с евреев все прежние ограничения и установила полную свободу выбора места жительства, но она (то есть ее высшие руководители) совершенно не брала в расчет неизбежные последствия этих новаций в контексте неприятия самой новой власти огромным числом людей, для которых «большевики» и «евреи» по-прежнему оставались синонимами.

Впрочем, может быть, это категорическое утверждение и не совсем верно: «советская власть» в ту пору еще не была чем-то единым и цельным – некоей жесткой вертикалью, где все решения принимаются только на самом верху. Некоторых ее деятелей нестихающая эскалация антисемитизма весьма беспокоила.

В 1926 году ОГПУ регулярно информировал «верха» об антисемитских проявлениях в городе и в деревне, причем, судя по всему, это делалось по указанию ЦК, а значит, как минимум, с согласия Сталина. Распространенность антисемитизма в среде интеллигенции волновала его не столько потому, что этот социальный слой был очень влиятелен, а скорее потому, что он впрямую связывал свое отношение к еврейскому вопросу со своим отношением к советской власти. Сообщая о глубоком проникновении антисемитизма в литературные круги, спецслужбы отмечали, что, по мнению этих кругов, «государственная власть в России находится только в руках евреев»[9]. Особо отмечалось, что «особенно силен антисемитизм в театральной среде. Пожалуй, ни в какой другой сфере интеллигенции нельзя встретить того, что на каждом шагу приходится видеть в театральном мире. ‹…› Нередко антисемитизм у артистов переходит всяческие границы»[10].

Вряд ли Сталина очень пугала эта информация. Ведь советская власть, неприятие которой было характерно для антисемитов, сопрягалась в их сознании с Троцким и другими заклятыми врагами Сталина. Хотя бы только поэтому он, делая вид, что антисемитизм опасен для власти, не мог в душе не разделять чувства тех, кого вроде бы осуждал. Но многие другие члены руководящей верхушки все еще исходили из старых большевистских лозунгов – бурный всплеск антисемитизма не мог их не пугать.

Это видно, например, хотя бы по такому факту. В 1926 году ЦК комсомола заказал Информационному отделу Лубянки[11] подготовить материал о распространимости антисемитизма по доносам секретных осведомителей.