— Моя открытка, — пробормотал он. — Значит, Мирей нет дома. Наверное, к брату поехала. Лишь бы с ним ничего не стряслось! После войны Жермен заметно сдал.

Он направился к дому.

— Я только сброшу пальто и догоню вас. Дорогу вы знаете.

В доме пахло чем-то затхлым, заплесневелым. В коридоре Равинель зажег лампу с абажуром. Абажур этот из розового шелка с кисточками Мирей смастерила сама по модели из журнала «Мода и рукоделие», Гутр все топтался у крыльца.

— Ступайте! Ступайте! — крикнул Равинель. — Я вас догоню.

Он нарочно задержался на кухне, чтобы Гутр ушел вперед. А тот кричал из сада:

— Ну до чего же хорош ваш белый цикорий! У вас счастливая рука!

Равинель вышел, оставив дверь открытой. Чтобы успокоиться, он закурил. Гутр подошел к прачечной. Вошел. Равинель остановился посреди аллеи. Судорожно выпустив из носа дым, словно задохнувшись, он замер на месте, не в состоянии сделать ни шагу.

— Эй! Господин Равинель! — окликнул его Гутр.

Ноги совершенно не повиновались Равинелю. Что лучше сделать — закричать, заплакать, уцепиться за Гутра, разыграв убитого горем?

В дверях прачечной показался Гутр.

— Скажите, вы уже видели?

Равинель поймал себя на том, что бежит бегом.

— Что! Что видел?

— О-о! Не стоит так расстраиваться. Все в наших руках. Смотрите!

Он указал на червоточину в срубе и кончиком складного метра поцарапал по дереву.

— Сгнило! Сгнило до самой сердцевины. Придется менять стропила.

Равинель, стоявший лицом к ручью, никак не решался взглянуть туда.

— Да-да… Вижу… Совершенно сгнило… — невнятно бормотал он. — Там у нас еще мостки… на берегу…

Гутр отвернулся, и в этот момент сруб со здоровенными балками медленно закружился перед глазами Равинеля, как спицы колеса. Снова приступ тошноты… «Сейчас упаду в обморок», — подумал он.

— Цемент в порядке, — заметил Гутр самым что ни на есть обыденным тоном. — Доска, это верно… Что же вы хотите? Все ведь изнашивается!

«Дурак!» Пересилив себя, Равинель посмотрел в воду, и сигарета выпала у него изо рта. В прозрачной воде видны были камешки на дне, ржавый обод от бочки, полегшие травинки и водослив, где ручеек пронизывался светом, прежде чем бежать дальше. Гутр то наклонялся над мостками, то выпрямлялся и снова посматривал на прачечную. Равинель тоже усердно все оглядывал — и поросшее сорняками поле, и ветхие мостки, и почерневшую, засыпанную пеплом печурку, и голый цементный пол, на который два часа назад они положили брезентовый сверток.

— Вот ваша сигарета, — сказал Гутр и, продолжая колотить себя метром по коленке, протянул сигарету Равинелю. — По правде говоря, — продолжал он, задрав голову, — вся кровля уже ни к черту не годится. Я бы на вашем месте просто-напросто покрыл крышу толем.

Равинель внимательно приглядывался к водосливу. Даже если бы тело унесло течением — что маловероятно, — оно неизбежно застряло бы в протоке.

— Все удовольствие — двадцать монет. Но очень хорошо, что вы меня предупредили. Давно пора приложить к этому руки. А то, глядишь, крыша возьмет да и обрушится вашей дражайшей половине на голову… Что с вами, господин Равинель? На вас лица нет.

— Пустяки… Устал… Всю ночь за рулем!

Гутр замерил все, что нужно, записал большим плоским карандашом цифры на конверте.

— Значит, так. Завтра — воскресенье. В понедельник я занят у Веруди… Во вторник… Я могу подослать вам рабочего уже во вторник.