— А «языка» что же не взяли?

— Да взяли мы «языка», Кондратий Герасимович. Но уже в овраге напоролись на патрульных. Вы ж слышали, какая заваруха началась. А немец вырвался и побежал. Пришлось пристрелить.

— И это называется — взяли… Вы ж не воду во рту несли, Численко.

— Не воду… Сами едва вырвались.

Спустя полчаса пришла вторая группа. Лейтенант Кузеванов вел своих тихо, кустик не шелохнулся.

— Ну что, Андрей? Что там, на берегу? — Нелюбин с надеждой смотрел на лейтенанта Кузеванова, на своего лучшего взводного. Какую весть принес он ему? Утешит ли чем? На груди зачесались родинки шрамов. Нелюбин сунул руку под гимнастерку. Зуд невыносимый. С некоторых пор стал замечать: перед непогодой и в такие вот минуты, как эта, начинали зудеть, чесаться шрамы на груди и ломало, выворачивало задетую пулей ключицу.

— Две линии траншей. Но еще окапываются. Видимо, не успели заранее оборону подготовить. Глубже, может, и третья есть. Там моторы гудят, танковые. На каждые сорок-пятьдесят метров — пулемет. Предположительно, на каждое отделение у них по пулемету.

— Густо.

— Часть людей отдыхает. Спят прямо в окопах, на земле. Часть окапывается. — Кузеванов сделал паузу и вдруг сказал: — Товарищ старший лейтенант, а похоже, что наше присутствие здесь их не сильно беспокоит.

— Почему ты так думаешь?

— То, что фронтом вдоль берега они окапываются, понятно. Но овраг контролирует один патруль. Всего один. Три человека. Может, они думают, что нас совсем мало? Разведгруппа…

— Тогда почему сразу не полезли отлавливать? Разведгруппу. Эх, батя тянет… Сейчас бы полку самое время переправляться! Мы бы во фланг ударили. А полк тем временем переправлялся.

— Что, молчит штаб полка?

— Молчит. А я на связь не выхожу. Чтобы немцев не беспокоить. Слушают, наверняка слушают. Ты, Андрей, наряди-ка двоих своих ребят, понадежней, пусть на тот берег сплавают. За одно Москвина на острове проведают. Лодку у него возьмут. На лодке им до нашего берега — десять минут… Пусть разыщут кого-нибудь из штаба полка. Доложат обстановку: так, мол, и так, закрепились в овраге правее деревни, немцы окапываются, нас пока не беспокоят, самое время по ним ударить.

Кузеванов исчез в ночи. Даже шорох его шагов тут же поглотила темень и густой, как вата, туман, который начал заполнять овраг. Значит, время уже за полночь, понял Нелюбин, и Днепр тоже покрыт туманом. Что же полк мешкает?

Рядом, в ровике, отрытом в склоне оврага, похрапывал связист. Спал он чутко. Посопит, посопит, и вдруг затихнет, даже дыхание останавливает — слушает. Связист у Нелюбина боец бывалый. Под Хотынцом в окружении неделю посидел, знает, почем фунт лиха и что значит уснуть под носом у немцев.

Немецкий пулемет постукивал то дальше по берегу, то совсем близко. То ли поменял угол огня, то ли стрелял уже другой, находившийся дальше. В стороне города тоже работали дежурные пулеметы. Но там все еще слышались и резкие одиночные выстрелы мосинских винтовок. Иногда бухали гранаты. Нелюбин снял с головы каску, расправил пилотку. Неужели, думал он, наступит такое время, когда он, Кондратий Нелюбин, будет стоять вот такой же ночью в октябре, только не в овраге под немецкими траншеями и не на мушке у немецких патрулей, а где-нибудь на краю поля, на границе села, своих родных Нелюбичей, и простора распаханной зяби, и слушать запахи родной земли, потревоженной плугом. Неужели существует еще на земле такой рай? Неужто еще возможен? Он почувствовал, как струйка пота скользнула между лопаток и истаяла под ремнем.