Конечно, раздевать, а вернее, разувать пленного — дело последнее. Но Воронцов понял, что в сапогах, выданных госпитальным завхозом, он не дойдет ни до почты, ни тем более до госпиталя. Когда-то эта пара солдатских кирзачей, возможно, и соответствовала сорок третьему размеру, но с тех пор, хорошенько послужив своему хозяину в дождь и снег, сапоги усохли, мысы курносо задрались вверх, сплюснулись и упорно не желали распрямляться, съежившись таким образом размера на полтора.

— Ты что, боец? Желаешь разуть советского человека? Какой же ты после этого солдат?

— Снимай-снимай, советский человек… Я таких впереди себя в атаку гнал под автоматом.

— Зачем? — испуганно поинтересовался фиксатый.

— Смерть отпугивал. И от них, и от себя.

— А, понятно. Значит ты, начальник, фраерок битый. Штрафными, что ль, командовал?

Они обменялись вначале правыми сапогами, потом левыми.

— Ну что, в самый раз? Или жмут? А то давай заберу, а ты себе другие найдешь.

— Ничего, сойдут, — смирившись с потерей, с готовностью согласился фиксатый. Перспектива остаться вообще без сапог его не радовала.

— Досчитайте до тысячи и вставайте. — Воронцов оттянул затвор «вальтера»: патрон лежал в стволе. — Не вздумайте встать раньше времени.

— Что ж ты, фраерок, на фронте сапогами приличными не разжился? А? Говоришь, командиром был. Вроде не самый последний начальник, а без сапог.

— А ты почему не на фронте? С такой харей! Почему? — И Воронцов одним прыжком подскочил к фиксатому и ударил ногой в подреберье.

Фиксатый скорчился от боли, выплюнул кровавый сгусток.

— Ты что! Контуженый?!

— Да. У меня четыре ранения и две контузии. Так что полчаса лежать всем смирно.

Воронцов засунул пистолет в карман, взял палку и пошел к причалу. Вскоре стал виден буксир «Политотдел» с помятыми боками, обметанными рыжей ржавчиной. Над ним кружили ослепительно-белые чайки. Он шел по той же стежке, которая привела его сюда. С палкой было легче. Но на сапоги он старался не глядеть. И ударил он фиксатого зря. Можно было просто уйти. Нет, от этих просто так не уйдешь.

Почтовое отделение оказалось закрытым. Воронцов взглянул на часы. До открытия оставалось пятнадцать минут. Вот почему блатняки пошли за ним. Офицер, явно из госпиталя, идет к почте — зачем? Посылки в руках нет. Значит, идет отправлять почтовый перевод. А почта закрыта. Офицер-то и поперся к реке, в безлюдное тихое местечко…

О том, что случилось, он не рассказал никому. Когда же Лидия Тимофеевна, принимая одежду, удивилась новым сапогам, он сказал:

— Снял с одного блатного. Обменял. Те мне оказались малы.

В ответ Лидия Тимофеевна рассмеялась:

— А ты, сынок, шутник! — И, принимая сапоги, спросила: — А где же оставил казенные?

— Я же сказал: обменял. Они мне немного жали.

Лидия Тимофеевна покачала головой, разглядывая добротные сапоги, пахнущие дорогим гуталином.

Глава вторая

Фузилер Бальк до середины октября пролежал в лазарете в небольшом городке на севере Германии. Госпиталь, приютивший их, искромсанных на Восточном фронте, был небольшим. Три палаты, каждая на двадцать человек. Все раненые — солдаты, от рядового до фельдфебеля. Все оттуда, где война оказалась особенно жестокой, и по отношению к ним, солдатам вермахта, и по отношению к противнику, и к гражданскому населению. Там, на Востоке, шла не просто война, там день и ночь длилась чудовищная бойня. И всем казалось, что оттуда невозможно вернуться живым, не искалеченным. Еще год назад Бальк с ужасом и сочувствием смотрел на вернувшихся из госпиталей.