Основывая мое понятие о Гладине на хорошем отзыве о нем рабочего сословия, я хлопотал о том, чтобы подряд остался за ним даже против цен, выпрошенных другими подрядчиками. Не понимаю, как могло случиться, что рабочие плыли без мясной нищи. Я ставлю в вину не одно неимение свежего хлеба, но и неимение мяса. Подрядчик Гладин должен объяснить публике свой поступок, а приказчика, провожавшего партию рабочих и не заботившегося об их продовольствии, уволить. Фамилия его должна быть печатно объявлена, чтобы всякий знал, как называется тот человек, который в состоянии держать на одном черством хлебе своих собратий.

Состоящее в Петербурге правление Волжско-Донского общества, вероятно, выведет наружу все подробности этого дела и огласит их печатно, с показанием виновных. Я пишу эти строки в Москве, а потому не могу сказать наверное, что предпринято правлением. Но получении мною сведения о фамилии виновного приказчика я пришлю дополнение к этой статье в «Московские ведомости».

Письмо это, как видите, написано через месяц после происшествия. Как почетный член правления, как любитель русского человека, г. Кокорев не должен был целый месяц оставаться в неведении о таком вопиющем деле. Посторонние люди, как, например, редакция «Русского дневника», успели разузнать о деле из местных известий и заинтересовались им: как же г. Кокореву не следить было за делом, которое, как оказывается, им же было устроено, потому что он хлопотал, чтобы подряд остался за Гладиным даже против цен, выпрошенных другими подрядчиками!.. Но положим, г. Кокорев «по многосложности своих занятий» мог выпустить из виду ход устроенного им подряда… Он же так надеялся на подрядчика Гладина… Но чем объяснить ту невнимательность, с которой прочитал он самарское известие? От чего могло зависеть странное извращение фактов и понятий, находимое нами в письме г. Кокорева? По его словам, самое ужасное во всей истории было то, что рабочие в Самаре (заметьте, не на дороге, а только в Самаре) не получили мягкого ситного хлеба. Не правда ли, как это мягко? Не мудрено, что, прибравши такую фразу для выражения мысли о том, что рабочих дорогою кормили гнилым хлебом, не давая к нему даже соли и масла, не мудрено, что г. Кокорев «сразу почувствовал прямую пользу гласности». В «Самарские-то ведомости» и «Русский дневник» кто-то еще заглянет; а в «Московских ведомостях» в письме с подписью г. Кокорева всякий прочтет и подивится гуманности этого человека, возмущенного тем, что рабочие получили в Самаре не совсем мягкий хлеб… Но это еще ничего не значит – г. Кокорев приходит в пафос и требует для рабочих мяса и каши, прибавляя, что рабочие суть «двигатели всякого устройства». Как жаль, что этот пафос не снизошел на г. Кокорева несколькими месяцами раньше: тогда бы он, может быть, возымел практические последствия. А то ведь письмо г. Кокорева писано 30 мая, когда уже все рабочие были переправлены, следовательно, можно было требовать, чтоб рабочих кормили в дороге дичью, трюфелями, посылали им обеды от Дюссо[79 - Петербургский ресторатор.], с рейнвейном и шампанским: все это ровно ничего уже не стоило, и главное, рабочим-то от этого не было ни сыто, ни голодно.

Далее г. Кокорев энергически требует объявления имени приказчика, «чтобы всякий знал, как называется человек, который в состоянии держать на одном черством хлебе своих собратий»! Опять та же мягкость словесная: главное, видите ли, в черствости хлеба, а гнилость его, а то, что даже масло и соль не выдавались людям, что их заставляли переплачивать на табаке, что их зверски хотели подвести под кнут, как бунтовщиков, – это все ничего!.