Евгений Карлович Миллер сразу успокоился.

Он перехватил бутыль, ползавшую по столу, налил коньяку:

– Запросите Мурманск: готовы ли там принять нас?

Мурманск был готов. И принять и поставить Миллера к стенке.

На громадном просторе, почти от самого Петрозаводска до древней избушестой Колы, раскинулась белая армия, уже не имевшая вождя. Мурманск – последняя отдушина, через которую еще можно бежать до Лондона, Парижа и дальше – вплоть до прерий Австралии, даже в сельвы Бразилии…

Чесменская радиостанция на Горелой Горке денно и нощно держала связь с ледоколом «Минин», на борту которого собрались люди – не чета Ермолаеву. Но Ермолаев не бежал, и его резолюция: «Схватить заговорщиков и уничтожить их путем утопления!», – эта резолюция для мурманских подпольщиков еще оставалась в силе. Ермолаев велел лейтенанту Юрасовскому приготовить орудия своего эсминца к огню.

– Так… на всякий случай, – сказал генерал-губернатор, вдруг ощутив себя самым главным на русском севере.

20 февраля, едва дошла до Мурманска весть о падении Архангельска, собрались в вагоне у Безменова мурманские большевики; здесь же был и Цуканов с «Ксении»; покуривал, весь настороже, машинист Песошников: он был старше всех по возрасту, многое повидал…

– Точка! – подал он голос в конце собрания. – Павел, ты пока помолчи, я скажу сейчас… Они, – он кивнул на дверь, – тоже не пальцем деланы, соображают… А что, если завтра? – И повторил: – Завтра!..

В ночь на двадцать первое ударили в окно казармы пленных красноармейцев, работавших в порту на разгрузке. Вскинулась белая тень за окном, припала к стеклу, продышав изморозь толстыми губами.

– Завтра, – сказали. – В полдень, по сигналу. Как выстрелит пушка на «Юрасовском» – так и начинай…

Завтра… завтра! День вставал над океаном, текли ветры вдоль каменного коридора залива. Отбили склянки на «Юрасовском», долго и нудно звенела на морозе чугунная рельса, призывая рабочий люд по местам. Расходились, согнутые от холода; под локтем каждого зажаты обернутые в газетку плоские завтраки – хлеб с маслом, конфетка к чаю. Казалось, день как день, он не сулит тревог особых – случайных. Рявкали, как всегда, маневровые, толкая через стрелки опостылевшие вагоны, которые расшатанно мотало на ослабленных стыках.

В полдень – четыре двойных динь-дона: склянки. И опять гудела рельса, зовущая на обед. Но выстрела с «Юрасовского» не было (почему?). Такелажники в порту с кровью сдирают с ладоней брезентовые рукавицы. Тросы – дрянь, старье, в колышках и ржави, немало докеров уже потеряло себе руки на этом деле. Замирают в ковше гавани паровозы, дружными ватагами ломит люд в пропаренные, как баня, столовки, тошниловки и харчевни. Многие пьют водку, – эти еще ничего не знают (пусть пьют).

Пленные красноармейцы, заломив шапки на ухо, разнесли по столам тарелки с супешником. Не присев, будто сорвались с голодного острова, быстро работали ложками, скоро черпая одну лишь гущу.

– Давай, – говорили, – размазывай. Успеть бы только горячего навернуть. Чтобы не с холодным пузом в драку залазить…

– Эй, ребятушки! – звала их повариха. – Вам картоплю?

– Некогда, мамашка… вечером доедим.