Такими детьми восторгались, осыпая похвалами еще большими, нежели тех, кого они отравили, когда же те умирали, их хоронили с великой помпой. Микки был опьянен известием о неизбежной скорой кончине, он ощущал особую радость и легкость, почему — он не знал, но не испытывал никакого стыда, ему слышалась музыка. Расходиться присутствующим не хотелось: все уже поняли, что у них нет шанса увидеть несущуюся мимо машину «скорой помощи», но они растерялись и никак не могли представить, что произойдет дальше и чем им теперь заняться. Музыка слышалась, поскольку, оказывается, кто-то играл на бандонеоне: к дороге на веревке волокли отбрыкивающегося дурака, на него напялили бедное сверкавшее одеяние, оно было ему мало, злобные провожатые заставляли его плясать джигу, грозя обстрелять по ногам из рогаток. Завидев эту латаную-перелатаную, но светящуюся одежду, под которой серела дряблая плоть, — вероятно, когда-то это было красивое детское платьице, — Микки понял, что так воодушевляло его в известии о приближающейся смерти: костюм покойника. Хоронить великих инфантеро в их блистательных одеждах слыло делом чести. Микки решил, пробираясь от группы к группе, выведать, как называется и где расположено кладбище. Оглядываясь по сторонам, опьяненный уверенностью в своем предприятии, Микки впервые в жизни смотрел на окружающую его местность так, словно хотел все присвоить: он сам — живой — стоял посреди долины, поросшей оливами и дубами, кое-где виднелись стога, под ногами валялись куски древесного угля; в загоне неподалеку грудой лежали, похрюкивая, черные свиньи. Микки возблагодарил небо, что не родился одним из них.

В сумраке, укрывшем кладбище святой Риты, выделялись два барочных мавзолея. Ворота стояли закрыты, Микки дважды прошел вдоль ограды и влез на мусорный бак, чтобы пробраться внутрь, суму повязал на поясе, побоявшись, что спрячет ее в укромном месте, а потом не сможет найти. Вокруг царило спокойствие: шарканья и стенания, раздававшиеся во время церемонии, скрежет гравия под шинами больших черных автомобилей, которые привезли и ждали распорядителей и служителей культа, вспышки фотографов, протесты зевак, которых теснили жандармы, — все стихло. Очень скоро Микки отыскал то место, куда так стремился, и вел его не запах вскопанной свежей земли, а женский голос, исполняющий размеренное ламенто, в котором чередовались рыданья и вздохи, оно то прерывалось, то слышалось вновь, превращаясь то в речитатив, то в скорбное пение, которое вдруг смолкало, поскольку исполнительница стыдилась, насколько у нее получалось красиво. Микки не потребовался украденный фонарь, так как место погребения освещал лунный свет. Увиденное остановило Микки, он юркнул за ствол кипариса. Голос принадлежал длинной фигуре в черном, голову и плечи еще можно было различить, но все остальное скрывал траур, она ползала там, копошилась, словно рептилия, в нагромождении белых цветов, стремясь к холодному голому камню, спрятанному внизу, чтобы, прижавшись, ласкать его, ластясь всем телом, как большой черный червь, прокладывающий себе ход.