— Нет, теперь же.

— Помилуйте, дон Жозэ!

— Деревня — недалеко от замка, и я должен сию же минуту удостовериться.

Страстный, порывистый, сын дона Мигуэля Серрано опять надел шляпу на свои жесткие, взъерошенные бурей волосы, утер со лба пот, выступивший от волнения, и сделал нетерпеливый жест:

— Вперед! Веди меня к Энрике.

— Она, верно, спит, дон Жозэ!

— Подлый трус! Чего ты боишься? Грозы или девушки? Я тебе приказываю пошевеливаться. На твою беду я не знаю, где живет Энрика!

Баррадас счел за благо покориться, зная, как легко дон Жозэ приходил в ярость. Его с юных лет знали как скрытного, но полного диких страстей ребенка, имевшего свои особые тайные намерения, а когда он сделался постарше, его лицо иногда так ужасно искривлялось злобой, что каждый предпочитал пореже встречаться с ним. Отталкивающая наружность и скверный характер стали причиной того, что даже мать, донна Эльвира, умершая несколько лет тому назад, относилась к Жозэ много хуже, чем к красивому доброжелательному Франциско.

Отец, дон Мигуэль Серрано, часто отодвигал младшего сына на второй план и советовал Жозэ по крайней мере хоть манерой поведения стараться походить на брата, если уж природа обделила его красотой. Жозэ еще ребенком обнаруживал необыкновенную жадность, враждебность, склонность к злым шуткам, что в высшей степени поражало и огорчало его отца, так как и он, и его жена были людьми добропорядочными и благочестивыми. Он часто в раздумье покачивал головой, начинавшей уже седеть, и с душевной тревогой размышлял о будущности Жозэ. Зато на старшего своего сына Эльвира и Мигуэль не могли нарадоваться. Он был строен как кедр, способен к учебе и прилежен в овладении воинским искусством. Взгляд его был ясен, открыт, сердце отличалось мягкостью и добродушием — таким привыкли они видеть его. Когда он гарцевал на лошади, то весело перекликался с отцом, охотно принимавшим участие в его забавах; когда он брал у старого Доминго уроки фехтования, то не уставал восхищаться рыцарской доблестью и уверял, что непременно, при каких бы то ни было обстоятельствах, будет офицером; когда он фехтовал с братом, то всегда ласково указывал ему на его ошибки, тогда как тот, коварный и затаенный, всегда пользовался слабыми сторонами Франциско и с жестоким хладнокровием старался наносить ловкие, сильные удары, впрочем не оставившие заметных следов на теле старшего брата, кроме синих пятен от уколов рапирой. Никому не покажется удивительным, что старый Доминго, наблюдая за братьями, тоже скоро почувствовал антипатию к дону Жозэ, хотя и не смел показать виду; ведь и он, так же как и любимый им Франциско, все же был сыном его господина и повелителя.

После смерти донны Эльвиры владелец замка Дельмонте сделался молчаливее; он истинно, глубоко был привязан к своей прекрасной супруге, и тоска по ней не покидала его. По целым дням запирался он один в своих покоях, так что его взрослые уже сыновья были предоставлены самим себе.

Франциско достиг двадцатитрехлетнего возраста; хотя он обладал в высшей степени добрым и снисходительным сердцем, однако нрав его брата, становившийся день ото дня суровее, довел, наконец, до того, что они совершенно разошлись. К тому же замок Дельмонте был так велик, а чудный парк с павильонами, фехтовальными залами и жасминными беседками так обширен, что братья могли, живя вместе, при желании совсем редко видеться.

Расходясь решительно во всем, имея на все противоположные взгляды, они согласились только в одном, что послужило, однако, лишь поводом к их открытой вражде. Оба полюбили красавицу Энрику.

Энрика, будучи еще пятнадцатилетней девочкой, была взята в услужение к донне Эльвире и тихой прелестью всего своего существа, искренней добротой сердца так сумела привязать к себе свою госпожу, что та в последнее время сделала ее компаньонкой, а после смерти донны Эльвиры дон Мигуэль, из благоговейных чувств к своей супруге, отдал под присмотр Энрики все комнаты покойницы, подарил ей одну из хижин поблизости от замка и сохранил за ней то же жалованье, которое она получала при его жене.