Пока уполномоченные выгружались, он расслышал стук копыт, и вскоре во двор въехала дочь верхом на Гнедунке. Как он и предполагал, она и привела в дом «уполномоченных», поторопив их. По его данным, раскулачивать собирались завтра. Тогда бы он все успел.

Выходило, дочь пошла против отца в открытую.

Когда произошел в ней этот «надлом», он не заметил. Только после него все его «отцовские» воспитательные меры стали вдруг бесполезны: несмотря на них, в темно карих глазах дочери то и дело мелькал какой то нездешний бесовский блеск, он улавливал его всегда, когда дочь шла против его воли. Он ее гнул в бараний рог, а она, извиваясь, ускользала.

И сегодня дочь почувствовала, что отец собирается отвести лошадей на хутор, к брату, чтобы они не достались колхозу при раскулачке. Оседлала тихо Гнедунка и поскакала.

Зачем только он научил ее верховой езде в свое время?! Задурили ей голову партийцы дармоеды, коммуняки вшивые, она и переметнулась на их сторону. Книжонки разные почитывать стала, газетки, словами бросаться бесовскими.

То на полдня исчезнет куда то, то лежит, прикинувшись больной, в обнимку со своей тетрадкой. Дескать, не здоровится ей. Что туда дочь записывала, в тетрадку эту – Петр Фомич не знал.

И сейчас, эвон, гарцует на Гнедунке, как победительница. Сбросить бы, взять вицу, задрать юбку да выпороть прилюдно. А еще лучше – кнутом отстегать, чтоб помнила… Не посмотреть, что семнадцать лет.

– Ну, как, Петр Фомич Лубнин? – гладя себя по видавшей виды шинельке, официально произнес Углев. – В дом пригласишь, или здесь начнем процедуру? Случай у тебя особенный, нестандартный, я бы сказал…

– Я вас в гости не звал, вы сами явились, – нехотя произнес он, глядя на дочь, пытаясь поймать ее взгляд. Но Дарья старалась отцу в глаза не глядеть, спрыгнула с лошади и затерялась за спинами уполномоченных.

– Тогда мы сами войдем, – Углев выхватил пистолет и направился к крыльцу. – Уж не взыщи, Петр Фомич. Разворачивайся и веди нас в избу!

Лубнин хотел было повернуться, но не успел, так и застыл вполоборота на крыльце.

Неожиданно рядом грохнуло так, что заложило уши… В вечернее небо взлетели снопы искр. Затрещали выстрелы, заржали лошади, запахло гарью. Гнедунок вырвал поводья из рук Дарьи. Не удержав его, она вскрикнула и растянулась во весь рост на земле.

Мимо дома пронеслись всадники, одного из которых Петр Фомич узнал: «Федька!.. Это ж Федька Чепцов! Лихой атаман!!!»

– Храповцы, похоже! – бросив на ходу, Углев, пригнувшись, побежал к забору. Про Лубнина и про то, с какой целью приехал в этот двор, он, похоже, забыл.

– Чивилинские хоромы взорвались, – рявкнул в ответ Гимаев, пытаясь удержать под уздцы запряженную в подводу лошадь. – Полыхают вовсю. Там же взвод Эгинского… Вот, черт! Где Еремин?!

Петр бросился к лежащей Дарье, схватил ее в охапку:

– В дом быстро, дура! Пристрелят, как собаку!

Ничего не соображая, девушка кинулась выполнять отцовский приказ. Уже с крыльца увидела, как Углев с Гимаевым залегли вдоль забора, готовясь отстреливаться. В руках у обоих она разглядела наганы.

Петр Фомич схватил кнутовище с приступка:

– Чтобы из моего двора, да по своим же! Скоты! Не бывать этому!

Он размахнулся и стеганул что было силы обоих. Гимаев взвыл от боли, развернулся, чтобы выстрелить в стегавшего, но в этот момент последовал новый удар кнутом, и пистолет Илюхи отлетел вглубь двора. Петр остервенело стегал непрошенных гостей, которые извивались, как ужи на сковороде. Казалось, вся злость на них, накопившаяся в нем за последнее время, выходила наружу, и прибавляла силы.

– Что, раскулачили, сволота?! Вот вам раскулачка, вот вам…

Дочь смотрела на это зрелище с крыльца, прикрыв рот ладонью.