Она стояла как вкопанная в своей ночной рубашке. Волосы рассыпались по плечам, а отдельные жидкие прядки в беспорядке торчали в разные стороны. Лукас никогда еще не видел ее такой — в гостиной с неприбранными волосами. Он молча застыл на пороге, не зная, что делать и что говорить. Заметил, что отец стоит у окна со своей дыхательной машиной и смотрит не на улицу, а в комнату. Заметил, что отец смущен и напуган.

— Мама? — позвал он.

Она уставилась на него. Глаза были будто не ее, а чьи-то чужие.

— Это Лукас, — сказал он. — Всего лишь Лукас.

Ее голос, когда она заговорила, был совсем тихим. Наверно, она боялась, что ее подслушают. Она сказала:

— Пусть он больше мне не поет.

Лукас беспомощно взглянул на отца, который по-прежнему стоял у окна, обратив взгляд в комнату и сосредоточенно всматриваясь в пустоту у себя перед лицом.

Мать неуверенно рассматривала лицо Лукаса. Казалось, она силится вспомнить его. И тут неожиданно, словно ее подтолкнули в спину, она качнулась вперед. Лукас подхватил ее и держал изо всех сил, неуклюже, под левую руку — с одной стороны, а за правое плечо — с другой. Он чувствовал тяжесть ее грудей. Они были как болтающиеся в кульке перезрелые сливы.

— Все в порядке, — сказал он ей. — Не волнуйся, все в порядке.

Он ловчее перехватил безвольное тело, правой рукой обнял ее за талию.

Она сказала:

— Я знаю, на каком языке ты теперь поешь.

— Иди в кровать. Пошли вместе.

— Так неправильно. Нехорошо.

— Помолчи.

— Мы делали все, что могли. Мы не знали, что из этого выйдет.

— Пошли давай.

Лукас крепче обхватил ее, дотянувшись до противоположной подмышки. С его помощью она неверными шагами добралась до спальни. Он усадил ее на кровать, затащил на матрас ее ноги и старательно уложил ее голову на подушку. Потом накрыл мать стеганым одеялом.

— Тебе будет лучше, если поспишь, — сказал он.

— Я не могу спать. Я не усну. Не дает покоя этот голос у меня в ушах.

— Тогда просто тихонько полежи. Ничего плохого не будет.

— Будет. Уже есть.

Он погладил ее сухой и горячий лоб. Уследить за временем в спальне было так же невозможно, как и на фабрике. Когда она затихла, уснув или не уснув, а просто затихнув, и дыхание ее стало ровным, он вышел.

Отец так и не двинулся с места. Лукас подошел к окну и встал рядом с отцом. Отец по-прежнему пялился в пустоту. Лукас обнаружил, что семь центов все так же лежат, нетронутые, на столе.

— Отец, ты хочешь есть? — спросил он.

Отец кивнул, подышал и кивнул снова.

Лукас стоял с отцом у окна. По улице прошел мусорщик, волоча за собой свой бак.

Мистер Кейн выкрикивал:

— Нигде и повсюду, где же та жемчуга нить?

— Я тебе чего-нибудь принесу, — сказал Лукас.

Он взял монетки и отыскал на улице мужчину, продававшего капусту по три цента за кочан, и женщину, после некоторых препирательств уступившую ему за четыре цента куриное яйцо. Ему почудился добрый знак в том, что мать вспоминала о курах, а ему удалось купить яйцо.

Он сварил яйцо и капусту, поставил тарелку перед отцом. Вдруг на него нахлынуло желание схватить отца за голову и с силой постучать ею о край стола, как на фабрике стучал о свою машину Дэн, награждая ее ударами гаечного ключа всякий раз, когда она грозила застопориться. Лукас подумал, что если под правильным углом и верно рассчитав силу вдарить головой отца о деревянную поверхность, он очухается. Что это будет не жестокостью, а доброй услугой.