- Не  петь, когда голосу нет! - отвечал Сидор, оскалив зубы, как мартышка. - Запевай-ка ты свою:

Здравствуй, милая, хорошая моя,

Чернобровая, похожа на меня!

- На тебя? - спросил урядник. - Надо быть, хороша была! Неужто и с тобой какая ни есть слюбилась?

- Нет такого мерзавца, чтобы не нашел своей сквернавки, - отвечал Сидорка. - Кабы люди не сманили, и теперь бы со мной жила!

- Кабы нашего сокола вабило не сманило, сто лет бы на месте сидел, подхватил марсовой. - А какая твоя любка была, Сидорка, чернавка или в тебя, белянка?

- Была белобрысая, была и черномазая, - отвечал Сидорка, - было, да быльем поросло! Нашему брату за вами, в бубновых платочках, не угоняться!

- Да, мы таки постоим за своих, - подхватил тот же марсовой, - и поспорим хоть с кем, что против нашей, ниже у косноязычного француза, не найдешь ни одной! Бывало, моя как приоденется да приумоется, так хоть водицы испить!

- Чистоплотен больно, - промолвил Мироныч, - что за дворянин! Когда горох в котле, так, стало быть, и чист; брюхо не зеркало, что в зубах, то и чисто!

- Горох горохом, - отозвался кок за камбузом. - а в рассоле из-под солонины, ребята, нечего греха таить, наудил нынеча угрей!

- Эка невидаль, - отвечал Мироныч, - будто то и черви, что мы едим; по-моему, так то черви, что нас едят! Смазной, да затягивай хоть ты сдуру песню свою про червяка черемхового!

- Погоди, - отвечал Смазной, - вишь, трюмный наш, Спирька, задремал, так чтоб не потревожить!

- Чего тут годить; на посуле, что на стуле, посидишь да и встанешь, сказал опять первый.

- Встанешь, пройдешься, да и опять присядешь, - отвечал тот, - посуленое ждется; что я тебе за песенник дался? Много ли вас тут охочих до песен моих? Я меньше как при двенадцати зубов не оскалю и голосу не подам!

- И дело, - подхватил марсовой. - У нас был в Касимове мещанин; как начал торговать, так, бывало, на пятак в день уторгует да еще два гроша сдачи даст; а расторговался, поднялся с мелочяого на оптовой-валовой, так в нитках  не разбивает, в  полудюжины не рознит!

Дудка просвистела на шканцах, и осиплый голос прокричал в фор-люк: "Пошел все наверх!" Все кинулись, кто в чем сидел, и Сидора Подикарповича нашего подле трасу семь раз с ног сбивали! Он вылез последним, и вахтенный урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил:

"Не угодно ли прописать боцманских капель?" - "Не все линьком, - отвечал Сидор, - можно и свистком!" - "Да, можно, - ворчал тот, - засядете под баком, так вас оттоле калачом не выманишь, ломом не выломишь, шилом не выковырнешь Пошел на марса-фал!" Сидор кинулся на марса-фал, а его в шею. "За что?" - "Не трёкай! Опять по шее. "За что?" - "Иди ходом, лежи валом, не дергай!" Кричат: "На брасы на правую!" А Сидора в шею. "За что?" - "Не тяни без слова!" Опять в шею. "Отдай", - говорят; отдал - "Тяни!" Ну, словом, замотали бедного Сидорку нашего до того, что он и не знал, куда деваться, куда ни сунься- - урядник; за что ни ухватись - линек! "Из бухты вон!" - раздалось с юту, и Сидор наш, который еще не знал ни бухты, ни лопаря, оглянуться не успел, как боцман отдал пертулинь; якорь полетел, потащил за собою канат, а с канатом и Сидорку, который не успел выскочить из свернутых оборотов каната" из бухты, и Поликарповича в полтрети мига вместе с канатом прошмыгнуло в обитый свинцом клюз, выкинуло под гальюном, перед носом корабля! Он вынырнул, ухватился за водорез, за ватерштаги, вылез на буш-прит и стоял долго, почесывая затылок и оглядываясь кругом: таких проказ он и во сне не видал! Он не мог опамятоваться.