Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти, штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя, разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию под кодовым названием: «Штанга».

Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным соперником бывшему штангисту.

Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их «возле храма», хотя, правда, не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди. Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей. Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.

Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства, или, как назвал это Рекордя, снюхивание.

Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.

— Это что — храм? А кто дозволил?

— Чадо мое, — с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. — Храм есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно живущих. Что ты можешь противопоставить сему?

На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.

— Грам — это зобор, глобцы, — сказал он, — а зобор — это общее собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?

Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в самом деле руки — как ноги, как бревна, а грудь — как медный колокол, а живот — как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их, потом погладил бороду.

— Вот, — сказал он.

— Предлагаете конпронтацию, — без объяснений понял Тавромахиенко. Так. А ваш собственный вес?

— Сто пятьдесят два, — потупился батюшка.

— Вторая тяжелая. Страшное дело! Я — в полутяжелой. Не сошлись характерами.

Тавромахиенко решительно направился к «Москвичу», считая, что тут ему делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить, чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.

— Кики-брики! — сплюнул он под ноги спортивному деятелю. — У нас так не делают! Вы ведь спец — придумайте что-нибудь для попа!

Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив:

— Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее.

— В этом что-то есть, — оживился Тавромахиенко. — Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть?

— Повторите, я запишу, — пробормотал тот.

— Только не на землю, — раздумывая, сказал Конон Орестович. — Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт.

— Можно и на асфальт, — согласился поп.

— Но, но, — Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, — туша у вас, отче, должен сказать, — страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном?

— Человеческое человеческого просит, чадо мое, — вздохнул отец Лаврентий.

Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул:

— Что, слабо?

— Ну, ну, осторожнее, прошу! — поднял плечи Тавромахиенко.