— А можно бы подумать, что им должно было надоесть.

— Ты для них — постоянный вызов на подвиг, па. Ты сам не понимаешь, до какой степени, ведь все их лучшие воины пытались — и были убиты или страдали от тяжких ран. Ты стал легендой, и кое-кто говорит, что ты не можешь умереть, что ты никогда не умрешь, но другие считают, что должны убить тебя сейчас, это для них дело чести. Они придут скоро. Может быть, даже сегодня ночью.

Джубал кивнул, а потом вдруг заговорил иначе, словно бы с усилием:

— Па, ты ведь не огорчаешься из-за этого… ну, что я не похож на других?

— Конечно нет. Ты — хороший человек, Джубал, один из самых лучших. Я люблю тебя так же, как и других сыновей.

— Люди меня угнетают, па. Я люблю дикие, безлюдные края. Люблю места, откуда далеко видно. Жить среди людей — это не для меня. Мне нужны деревья, реки, озера и дикие звери. Может, я просто один из них — сам дикое животное.

— И я тоже все это люблю, Джубал. Почти так же сильно, как ты. И теперь, когда твоя мать уехала, я могу выйти в эту дверь и идти всю жизнь, что мне осталась.

Мы с ним помолчали. В очаге потрескивал огонь. Я закрыл книгу. Свет от огня плясал на лице Джубала, порождал танцующие тени в дальнем конце комнаты, а глаза мои беспокойно блуждали по каменным плитам пола, по шкуре медведя, которого я убил в лесу, на краю купы рододендронов. Помню, после выстрела я перезарядил мушкет, а потом съехал вниз по неровному склону, в трещинах которого цвел песчаный мирт, и остановился у медвежьей туши.

Пуля попала точно и уложила зверя. Убить вовсе не так уж трудно, если взят верный прицел. Над головой пролетел ворон, кося на меня подозрительным взглядом, а на втором круге он с жадностью принялся оценивать крупные размеры медведя. Этот ворон отлично знал, что я заберу шкуру и какие-то отборные куски, но ни за что не поволоку шестьсот фунтов через хребты, отделяющие меня от дома.

— Па, тетушка Лила сказала мне однажды, что у тебя есть дар.

— В нас течет кровь Нила, Джубал. — Я взглянул на него. — Что, у тебя он тоже есть?

— Индейцы считают, что есть.

— Ты знаешь обо мне?

— Я… думаю, что знаю, па.

— Не говори об этом, Джубал. Достаточно того, что знаем мы с тобой и Лила. Я не печалюсь, ибо есть свой час для каждого, а мы редко бываем к нему готовы… Одно я знаю твердо. Я все еще слишком молод, чтобы зарасти ржавчиной. Когда придет весна и снова взойдут мои посевы, я соберу мешок и пойду, чтобы увидеть перед смертью хоть часть тех земель, что ты видел на западе.

— Я был за горами, — сказал Джубал, — я спустился вниз на плоту по тамошним рекам. Я добрался до далекой-далекой земли, где самая большая река на свете течет на юг, куда-то далеко к морю, и иногда мне кажется, что я хотел бы добыть лошадь, сесть на нее и бесконечно ехать по этим равнинам, все дальше и дальше, так же, как река течет.

За равнинами, покрытыми кустистой травой, где пасутся бизоны, там есть другие горы — так индейцы говорят, — горы, которые вздымают свои ледяные вершины под самое небо; я ходил в ту сторону, но так далеко не забирался.

Индейцы там живут в палатках из бизоньих кож, я с этими индейцами дрался, и охотился вместе с ними, спал в их палатках; я мог бы жить их жизнью и найти счастье, думаю. У них есть лошади, у южных индейцев, они их добывают с испанских ранчо, там, на юге, ближе к Мексике.

— А дальше к северу лошадей у них нет?

— Пока нет, но скоро появятся — и знаешь, па, когда индеец добывает лошадь, он становится другим человеком. Я это видел. Команчи и кайова имеют лошадей, но кайова недавно живут на западных равнинах, они только что пришли с гор, что лежат дальше на западе.