Перед раем — построившись повзводно,

С музыкой впереди, словно на параде

Где-нибудь в Москве аль Петрограде.

«Ать — два!

Ать — два!

Ать!

Ать — два!

Ать!

Левой!

Левой!

В ногу!

Ать — два!

Ать!

В ногу!

В ногу!

Р-р-равнение… напр-р-аво!»

«Жулёв! Гляди браво!

Должон понимать, балда:

В рай идёшь аль куда?»

«Лифатов! Опять перепутался местом.

Выдержу в раю месяц под арестом!»

В раю раздавалися окрики те же:

«Ать — два! Реже.

Реже!»

«Головкин! Раскаталась шинель!»

«Ой, братцы! Гляди на панель!

Захоровожу ж я себе тут девчонку!»

«Не отставай, сто чертей тебе в печёнку!»

А старуха всё проливала у дороги слёзы.

Вот уж потянулись дивизионные обозы

Со всяким добром — боевым и провизионным,

С хламом награбленным и казённым,

С рухлядью сборной и командой сбродной.

А всех сзади, на кухне походной,

По пути светлые огоньки роняя,

Ленивую клячу лениво подгоняя,

Ехал плут из плутов,

Обозный кашевар Петруха КотОв.

Проигравшись накануне до последнего грошА,

Рискнувши всей наворованной суммой,

Уныло пел он, добрая душа,

О том, как «на диком бреге Иртыша

Си-де-е-ел Ермак, объятый дум-мой».

И только хотел сплюнуть вбок Петруха,

Глядь — у дороги сидит старуха, —

Сидит, чегой-то убивается,

Горькими слезами заливается.

Чувствительный к бабьему плачу,

Осадил Петруха клячу:

«Стой ты, безногая!..

О чём плачешь, старушка убогая?»

— «О том я плачу, родной,

Что после праведной жизни земной

Вот как обошлися на небе со мной».

И рассказала старуха всё в точности,

Какой вышел толк из её непорочности.

«Н-да… — сказал Петруха, закручивая цигарку, —

Пошло, значит, твоё девство насмарку!..

Так тебе и надо, дуре стоеросовой,

С твоей непорочностью бросовой!..

Ну, неча пущать понапрасну слезу,

Полезай на передок, я тебя в рай провезу! —

Утешил кашевар несчастную старуху. —

Сойдёшь за полковую потаскуху!»