|
Он покраснел и подошел ко мне. «Почти полгода я был старой бабой, – сказал он со смехом, – я не мог выдержать этого больше… А кроме того, – продолжал он, – разве жизнь нам дана не для того, чтобы жить? Ста-раться быть тем, чем ты не являешься на самом деле, – это одно лицемерие. И знаешь ли, – тут он перегнулся ко мне через стол и голос его зазвучал серьезно, – честно и строго говоря, я знаю, я чувствую, что я лучше сейчас, когда я снова стал самим собой, чем когда я пытался быть каким-то противоестественным святым». Он всегда увлекался крайностями, и в этом была его основная ошибка. Он думал, что клят-венное обещание, лишь бы оно было достаточно громким, может запугать и подавить человече-скую природу, тогда как на самом деле оно бросает ей вызов. В результате, поскольку каждое его новое «обращение» уводило его все дальше и дальше, з.а ним неизбежно должно было следовать все большее отклонение маятника в обратную сторону. А так как сейчас на него напало бесшабашное настроение, то он и пустился во все тяжкие. И вдруг однажды вечером я неожиданно получил от него записку: «Приходи в четверг, это канун моей свадьбы». Я пошел к нему. Он опять проводил «генеральную чистку». Все ящики были выдвинуты, а на столе громоздились связки карточек, записи ставок при игре на тотализаторе и листы исписанной бумаги. Все это, конечно, подлежало уничтожению. Я улыбнулся. Я не мог удержаться от улыбки, а он, нисколько не смущаясь, смеялся своим обычным добродушным, открытым смехом. «Знаю, знаю, – весело закричал он, – но сейчас это совсем не то, что раньше!» Потом он положил руку мне на плечо и сказал с той внезапной серьезностью, которая свойственна поверхностным людям: «Бог услышал мою молитву, дружище. Он знает, что я слаб, и послал мне на помощь своего ангела». Он снял с каминной полки портрет и протянул мне. Я увидел лицо, как мне показалось, холодной и ограниченной женщины, но Чарли, конечно, был от нее без ума. Во время нашего разговора из кучи бумаг вылетел и упал на пол старый ресторанный счет. Мой друг нагнулся, поднял его и, держа в руке, задумался. «Заметил ли ты, как подобные вещи сохраняют аромат шампанского и горящих свечей? – спросил он, небрежно нюхая листок. – А интересно, где теперь она?» «Мне кажется, что в такой вечер я не стал бы вспоминать о ней», – ответил я. Он разжал пальцы, и бумага упала в огонь. «Боже мой, – воскликнул он с жаром, – когда я подумаю о том вреде, который я причинил, о непоправимом и все растущем зле, которое я, быть может, принес в этот мио… О боже, дай мне прожить долгую жизнь, чтобы я мог искупить свои ошибки. Каждый час, каждая минута моей жизни будет отныне посвящена добру!» Он стоял предо мной, подняв к небу свои живые детские глаза, и казалось, что лицо его за-жглось озарившим его свыше светом. Я подвинул к нему фотографию, и теперь она лежала на столе прямо перед ним. Он преклонил колени и прижался губами к портрету. «С твоей помощью, моя дорогая, – пробормотал он, – и с помощью неба». На следующее утро он женился. Жена его оказалась высоконравственной женщиной, хотя нравственность ее была, как это часто бывает, негативного свойства: она больше ненавидела зло, чем любила добро. Ей удалось дольше, чем я думал, удержать мужа на прямом, может быть даже чуточку слишком прямом, пути, но в конце концов он неизбежно снова сорвался. Я пришел к нему, так как он вызвал меня страшно взволнованным письмом, и нашел его в глубоком отчаянье. Это была старая история: он поддался человеческой слабости и не сумел принять даже самых элементарных мер для того, чтобы скрыть свою вину. Он стал рассказывать мне все подробно, прерывая речь восклицаниями о том, какой он великий преступник, и мне пришлось взять на себя роль примирителя. |
