Cinque, six, sept.

Я обливался потом. Чувствовал, как он течет по шее, спине и в паху. Внезапно я громко чихнул, и мне сделалось неуютно при мысли, что здесь некому сказать «будь здоров». Казалось бы, человеку, который отважился вызвать настоящих бесов, должно быть не до мелких суеверий, верно?

Церковные колокола пробили полдень. Их звук был приятен, но неизмеримо далек. Странным образом между мной и той частью города, где стояла церковь, возник горный кряж под низко нависшими небесами. Но он тут же пропал, отступил в глубины подсознания; а может быть, это я отступил. Я упорно продолжал ритуал.

В час дня снова донесся звон — далекий одиночный удар колокола. У меня ломило кости, мозг пылал огнем. Казалось, больше я не выдержу. Горло раздулось и пересохло. Я с большим трудом проглотил чайную ложку воды.

В два часа дня я пришел в чувство, но не от колокольного звона, а потому, что где-то хлопнула дверь. До этого у меня была галлюцинация. Прямо напротив себя я увидел другого себя: он тоже сидел, скрестив ноги, в центре пентаграммы со свечами на всех пяти вершинах и бормотал заклинания. Внезапно этот другой я заметил мое присутствие, неприятно разинул рот, вывалил язык и принялся непристойно трясти им.

В следующий миг там возникла женщина (точнее, обнаженное существо, в котором мне хотелось видеть женщину, хотя на самом деле это могла быть немыслимая склизкая тварь); она совокуплялась с другим мной, сидя у него на коленях, и с любовью заглядывала ему в глаза. Я вспомнил про отсчет.

Quinque, sex, septem.

Кошмарное видение исчезло.

Я собрался с силами. В три часа я снова услышал вдалеке звон — глухой и замогильный, как будто колокол треснул. В четыре часа он прозвучал еще страшнее: так, словно прокашлялась какая-то несусветная тварь. Меня пробрал озноб; это были даже не обычные мурашки, а зыбь, словно какая-то мелкая живность у меня под кожей наперегонки пыталась выбраться наружу. Затем, так же внезапно, волна озноба схлынула.

Все было кончено. Снаружи уже начинало темнеть. Я понял, что ритуал завершен.

Теперь я почти успокоился, но не вполне. Казалось бы, не произошло ничего особенного или внезапного: не погасли и не вспыхнули свечи, не стало холоднее или жарче… Но что-то на чердаке изменилось — я не мог понять, что именно, но отчетливо чувствовал это. Изменилось кое-что и во мне самом. Внутри что-то сдвинулось. Перегруппировалась какая-то вязкая масса.

И что-то черноватое стало неторопливо ссыпаться в комнату, словно темный песок через горловину песочных часов, — как будто мое одинокое бдение проделало в ткани мира крохотную прореху.

Казалось, что-то медленно переливается из сосуда в сосуд; некая таинственная сила, исчезая в одном месте, воссоздавала себя в другом. Я скорее ощущал это, чем видел, хотя и глаза тоже заволокло туманом, словно на сетчатке осела какая-то муть. Комната наполнилась чем-то вроде сажи, и эта черная копоть с каждой секундой все сгущалась, принимая форму устрашающих зазубрин, нацеленных на меня, словно острие клинка. Воздух на чердаке можно было резать ножом, и я едва выдерживал его давление. Уши заложило, как в самолете.

Я задрожал, но не от холода, а от страха. Кровь застыла в жилах, будто засолонела; сердце колотилось так, точно хотело взломать ребра. По ноге побежала теплая струйка мочи. Фрейзер предупреждал меня об этом: тело, сказал он, может взбунтоваться.