На обратном пути, в машине, никто к этой теме не вернулся. Казалось, инцидент был исчерпан.

Однако, Маша перед тем, как дать мне прочитать дневник, сразу по приезду из Лондона, эту запись старательно замазала.

ххх

А Ксенька собралась в Лондон.

Когда она объявила мне об этом, я, давшая себе слово больше в эту ситуацию не вмешиваться, не выдержала и решила, что даже если мне придётся лечь костьми на её пути или её связать, я этого не допущу.

Мне, впервые за двадцать пять лет нашей дружбы, было за неё невыносимо стыдно. Я знала её сына лучше, чем она. И я понимала, что он свой выбор сделал и никогда не отступится. Он вообще никогда ни от чего не отступался. Ксения же вошла в штопор и остановить её было невозможно, как сброшенную бомбу. Как камень невозможно вернуть обратно в бросившую его руку.

Я приехала к ней накануне её намеченного отъезда. За первые же десять-пятнадцать минут она умудрилась довести меня до чудовищной мигрени. Она методично складывала вещи в чемодан. Потом также методично их выкладывала. И тут же всё начинала сначала. И при этом говорила… говорила…

— Ну, вот, и куда ты едешь? Где ты будешь жить? В плохой отель ты не захочешь, хороший стоит в Лондоне бешеных денег. Не думаю, что на этот раз Арсений будет оплачивать тебе пребывание.

— Я и не собираюсь в отель! С чего бы это! У меня там сын живёт. Родной!

— И как ты себе это представляешь? Он отсюда сбежал из-за тебя. И ты собираешься жить там с ними под одной крышей? Или ты думаешь, что он выгонит Нику и поселит тебя вместо неё?

— Ну не выставит же он меня за порог! Свою родную мать!

— Ещё как выставит! — мне приходилось быть безжалостной в надежде, что она хоть что-нибудь услышит.

Ксения оставила в покое свой чемодан, села на кровать и закурила сигарету. Курила какое-то время молча. Потом у неё из глаз полились слёзы. Ксенька так не плакала никогда. Она легко могла впасть в истерику, громко рыдать, подвывая, но вот такие тихие слёзы я видела впервые.

— Я не отдам ей его, — сказала она с каким то отчаянным спокойствием, — я положу на это свою жизнь.

— Значит ты положишь жизнь на то, чтобы сломать сразу три жизни, включая свою собственную.

На самом деле в этот момент речь шла уже о четырёх жизнях. Но об этом ещё никто не знал.

— Моя жизнь не стоит ничего, — продолжала Ксения так же спокойно, — Арсений был моим единственным оправданием. Единственным смыслом. Самым главным моим достижением. И я не собираюсь делить его с этой сучкой — я не для неё его растила. Когда я представляю их вместе, я… я готова её убить. Что и проделала в мыслях уже много раз… И не пытайся меня остановить. Я всё равно поеду. Отныне я буду там, где будет он. Я не дам ей проходу. Я отравлю ей существование.

В ней была такая одержимость, такая абсолютная уверенность в своей правоте, что я поняла, что взывать к здравому смыслу в данном случае бессмысленно.

— И потом, — продолжала она, потушив сигарету и тут же закурив новую, — почему ты считаешь, что вообще имеешь право вмешиваться в эту историю? Арсений не твой ребёнок, она, как ты утверждаешь, никогда не была твоей близкой подругой, и из всех участников этого кошмара я одна, опять же как ты утверждаешь, являюсь тебе близким человеком. Значит ты должна быть однозначно на моей стороне.

— Я и пытаюсь быть на твоей стороне.

— Пока что я этого не заметила. — В её тоне и вообще во всём её облике читалась явная враждебность, почти агрессивность.