Ей было хорошо и легко, как бывает легко, когда не надо думать, выбирать. Когда всё вокруг стало само собой разумеющимся. И жить можно только так и никак иначе. Только с ним и ни с кем иным. И как всё, на самом деле, просто. Нет даже никаких угрызений совести. Оставленный муж. Ставшая вдруг неважной профессия. Её любимая балетная школа. Везде без неё обойдутся. И Робин от неё излечится со временем. Он сильный. Арсений говорит, что в таких ситуациях спасает, позволяет оставаться на плаву только благородство души. Любая червоточина души может тебя погубить.

Робин без червоточин. Он отпустил её. Так и сказал — «иди». Не «подумай», не «уходи», даже. А именно это краткое: «иди». Как будто угадал, каким-то шестым чувством понял, что все остальные слова были бессмысленны. Она бы их просто не услышала. Она даже поцеловала его на прощание. Крепко обняла и поцеловала. Как целуют друг друга любящие близкие родственники, провожающие один другого в далёкое и опасное путешествие… Ну… по крайней мере, это была та картинка, которую она выбрала из бесконечной серии всех остальных, гораздо более мучительных.

Она и правда любила его все эти годы. Как любят своих мужей, партнёров, любовников нормальные земные женщины. Тогда как то, что случилось между ней и Арсением, никакого отношения к обыденной жизни не имело. Ей даже неловко было называть это тем же словом, которым пользовались все остальные. Тем более, что с таким же успехом это можно было обозначить каким-нибудь другим условным понятием, например «болезнь» или «экстаз», «рождение» или «смерть», «падение» или «вознесение». Это всё были только слова. Обозначения. Тогда как проживаемое ими относилось совсем к другой категории, которой она не знала, да, собственно, это было и неважно, как обозначать. Ради одного случая во всей истории человечества стоит ли биться над обозначением? Да и не Петрарка же она, и не Пушкин, в конце концов, чтобы даже пытаться.

Даже друг с другом, в самые непереносимые щемящие мгновения, они с Арсением погружались в звенящее оглушительное молчание. Когда, казалось, они переставали дышать, не только говорить. И оставалось только это смертельно-блаженное замирание сердец.

И было невыносимо страшно. От того, что откуда-то, из каких-то темных глубин приходило знание того, что любовь трагична, в античном понимании смысла. Как трагичны такие глобальные понятия, как ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, ПРЕДАТЕЛЬСТВО, РАСПЛАТА, БЕЗЫСХОДНОСТЬ. И ещё было страшно от мысли, что этого могло бы не быть вообще. Что это может почему-то оборваться.

Они сливались в эти мгновения настолько, что не понимали, кто из них другой.

ххх

Дождавшись закрытия балетной школы на лето, Арсений увёз Нику в Лондон. Там, в уютной квартире с небольшой террасой, выходившей прямо на Holland park, вне зоны Ксеньки-ной радиоактивной ненависти, Ника почувствовала себя гораздо спокойней. Пока Арсений работал первую половину дня, она гуляла в парке, кормила уток и лебедей, нежилась на солнце на зелёных лужайках. Потом они ходили по музеям, концертам, театрам, благо этого в Лондоне больше, чем может переварить самый требовательный и ненасытный потребитель культурных ценностей.

Арсению пачками приходили приглашения на всяческие презентации, вернисажи, премьеры и приёмы. Он был вхож в несколько самых изысканных лондонских клубов, принимаем в паре-тройке высоких аристократических семей и, в силу своей деятельности, хорошо знаком с целым выводком российских олигархов. Последние покупали у него вертолёты и самолёты в частное пользование и обращались за советами по вопросам инвестиций.

Это был совершенно особый, незнакомый доселе Нике мир. Она наблюдала за представителями этой фауны сначала с любопытством, потом со всё более нарастающим отвращением и, наконец, получив over-dose, наотрез отказалась от всяческого с ними контакта.