А если приходил путник, сбившийся с дороги, либо бездомный — предлагал жесткую постель рядом с собой, да и пролетающей птице ягоды не пожалел, и пробегающему муравью — меду каплю, потому что раз весной пролетал мимо рой пчелиный, обернулся трижды вокруг садика Яакова и — обосновалсяв деревянном ящике, Яаков еще раньше укрепил его на дереве, чтобы птицам было где гнездо вить — и теперь Яаков раз от разу, приставив к дереву лесенку, взбирался наверх и доставал кусочек восковых сот, чтобы подсластить во рту, особенно перед праздниками, когда заводил Яаков молитвенные песнопения, и в самом деле, голос его становился тогда более глубоким и нежным.

Была в тот день пятница, и солнце уже повернуло на запад, когда сидел Яаков под старой оливой, самой любимой, потому что больше других похожа была на него самого: сухой-пресухой ствол, уже, казалось бы, давно помирать пора, но нет, стоит, весь в зелени, новыми молодыми ветвями оброс, словно толстыми жилами, обвившими его, такой же сухой и жилистый, как и Яаков, и — живой.

Сидел Яаков в тени, отдыхал, ждал захода солнца, начала святой субботы, и все уже было готово: с самого утра тесто затеял, печь затопил, свежих лепешек напек, чтобы можно было, как положено, хлеб освятить, сбродившего виноградного соку налил в начищенную до блеска медную гильзу, чтобы вино освятить, и сушеный виноград в горсти, и кусочек желтых восковых сот с медом — плоды земли, когда увидел солдата, ввалившегося во двор.

Смотрел Яаков на солдата, и казалось ему, что тот похож на него самого — молодого: и лицо чуть кривовато, и подбородок, как у него, с глубокой ямкой посередине, может, только глаза поуже да брови больше срослись на переносице, но все равно обрадовался, что сможет не просто прохожего, а вроде кого-то на родню похожего приютить, потому что угадал Яаков по блеску втазах, что солдат должен быть голоден и давно уже его спекшиеся губы не знали капли воды, раз слова не вымолвил и не поздоровался.

И поднялся Яаков, чтобы ввести гостя в дом, разделить с ним хлеб и вино.

И делился, покуда тот, насытившись, не приковал его к стене.

***

— Замолкни! Намолился, — вдруг услышал Яанов и почувствовал, что острие ножа уперлось ему в затылок.

Он прервал неоконченную молитву.

— Знак подал через окно?! — обжег лицо солдат горячим дыханием. — Раздавлю, неверный!

И проткнул штыком сухую кожу старца, и еще надавил. Яаков никакой боли не почувствовал, только будто гвоздь какой-то воткнулся в затылок и теплая струйка потекла по шее.

— Нет… Одному только Господу, больше никому.

— Господу… Твой Бог — слепой и глухой… Шаги слышишь?

— Слышу шорох.

— А говорил, один живешь, говорил, никто не приходит, гадюка!

— Никто, только Шимон изредка.

— Кто он, этот Шимон?

— Еврей. Просто еврей и все. Тогда солдат прижал Яакова к стене и приказал:

— Ты его внутрь… внутрь его зови… Слышишь? Но старик не слышал, потому что знал: убьет солдат Шимона, как только тот перешагнет через порог.

Не зная, что сам он мог бы еще сделать, чтобы этого не случилось, и видя перед собой налитые кровью глаза солдата, упершись в эти глаза взглядом, Яаков торопливо произнес про себя: хоть бы стать тебе шакалом, и чтобы волки и дикие собаки тебя грызли, и чтобы кормился ты только падалью и боялся бы людей. И замолк в ожидании. Но солдат в шакала не превратился. Удивился Яаков и устыдился, а устыдившись и не зная, что еще сделать, несмело попросил: Господи, пусть меня он убьет, ведь я умирать сюда пришел, а Шимон — жить пришел…

Но солдат ни в шакала не превратился, ни Яакова не убил, только приставил штык к его горлу.

И тогда заплакал Яаков.