— Да ну? — Она зевнула; хотелось, чтобы он ушел; не звонил бы Фиггис в полицию, она бы сейчас поставила для себя пластинку.

— До встречи, — сказал он. — За хорошенько прожаренным бифштексом!

Терпеть она не могла это «до встречи»; чаще всего, когда так говорят, ни о какой встрече и не думают.

Но Он думал. Он стал ее привязанностью. Вот она стоит, опершись на калитку, и ждет его, а ведь сколько лет прошло. Соседи уже не считают это «безнравственной связью», даже мистер Фиггис и миссис Далханти уже на это не намекают. И правда, что тут безнравственного, если поишь чаем мужчину, которого не любишь и который тебя не любит? А если иной раз что и бывает между ними — раза три-четыре, ну, пять, ну, может, шесть, — так ведь это как бы дань условности. Вслух про это оба и не упоминали. Интересно, ему хоть было приятно? Она читала, будто ирландцы так воспитаны священниками, что не склонны потакать своим сексуальным прихотям, и оттого женщинам с ними трудно и многие становятся монашками.

Если мисс Ле Корню и чувствовала себя безнравственной, то лишь когда думала о той желтоликой женщине, что жила неподалеку, с которой ни разу не перемолвилась ни словечком, даже и до того, как ощутила груз ее мужа.

Настроение у мисс Ле Корню слегка испортилось. Если бы она сейчас не ждала Его, пошла бы и поставила пластинку. Это самая давняя из ее привязанностей, и можно бы этим насытиться, да только очень уж нужно коснуться живого. Мисс Ле Корню предпочитала сопрано, а лучше всего бархатистое меццо-сопрано, через эти перевоплощенья своего внутреннего «я» можно бы устремиться за причудливыми завитушками и почти достичь вершины, этого золотого купола, невесомо взмывающего ввысь звука.

Она никогда, не пробовала ставить пластинки своему другу Мику Дейворену, который сейчас идет к ней по улице, сдвинув шляпу на затылок, чтобы лучше видеть в сумерках, — говорят, его жена в молодости была учительницей музыки. Иногда мисс Ле Корню пыталась представить, какую же музыку одобряет миссис Дейворен.

— Я уж думала, ты сегодня пропустишь. — Она почему-то рассердилась, может быть, даже ревность кольнула.

— Поздно, — признал он, не снимая шляпу, в шляпе он ходил ради приличия, но выглядел в ней еще менее солидно, чем с непокрытой головой.

Да еще уставился на мисс Ле Корню своими светлыми глазами, в синеватых сумерках они совсем обесцветились, казалось даже, опять он смотрит мимо.

— Пуговица оторвалась, — сказал он. — Надо было пришить.

Она заспешила по дорожке, под магнолией, которая уходила корнями под ограду, на участок Фиггиса; и еще проворчала:

— Принес бы, я бы пришила. — Она знала, прозвучало это не очень искренне: ни шить, ни чинить она не любила, и не было у них такого в заводе. — Еда греется, — сказала она мягче, почти мягко; что-что, а опозданья ее не злят, особенно если человек любит пережаренное.

Он ел пересохший бифштекс, а она наполовину отвернулась, покачиваясь на кресле-качалке, не на стеклянной веранде, а в кухне, где обычно кормила его с тех пор, как они попривыкли друг к другу.

Может, это она из-за налога обозлилась?

— Никак не вспомню, то ли платила я его, налог, то ли не платила, пояснила она, покачиваясь.