Никогда еще не было в доме такого безмолвия, подумалось мисс Ле Корню.

Ужасно, что дом — ее собственный. Сперва он был: родительский, потом мамин — это еще естественно. Но не ее же! Не нужна ей никакая собственность. Что ей нужно, так это привязанность. К отцу она привязаться не успела слишком рано он умер. А мама, ее долгая, всепоглощающая привязанность, покинула ее без предупрежденья, за чашкой горячего молока, с нижней губы еще свешивалась пенка.

Она тогда пыталась постичь, чем же утешиться в жизни. Не свободой, нет… если свобода и существует. А потом с облегчением поняла, что, если поостеречься, никто уже не станет звать ее по имени. (Ее назвали Кивер, в честь семейства мамы, и выросла она крупная, с пушистой гривой.)

Теперь Кивер Ле Корню задала мистеру Дейворену вопрос и сама удивилась — в безмолвии дома голос ее опять прозвучал слишком громко:

— Что ж вы тогда больше всего любите? Если уж не бифштекс с кровью.

Любая другая хихикнула бы при этом, но она была слишком серьезна.

И он, очевидно, тоже; хотя стало ясно, ее намерения он не понял.

— Что больше всего любил… вообще… дни, когда сам по себе искал золото. У меня ведь не было ни гроша, мисс Ле Корню. Вот и надумал. Найти золотую жилу. Но всего и намыл-то несколько крупинок… хранил их в каком-то паршивом пузырьке. А под конец, видать, выкинул. Когда стал водить междугородные автобусы. Но помню небеса поутру и как пахнет древесная зола это когда я на юге искал.

И тут она разревелась — она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он, видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.

— Вы здоровы?

— Да, — сказала она.

Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая, когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее звучал по-мужски, она сказала:

— Ну хорошо, мистер Дейворен, мы ведь не съедим друг друга, верно?

Оба рассмеялись, и она увидела, глаза у него светлые.

Кивер Ле Корню лишь однажды спала с мужчиной, и получилось это неожиданно: он пришел чинить посудомоечную машину. Особого удовольствия она не получила. Был и другой случай, еще раньше, но о нем она предпочитала не вспоминать, а может, вовсе позабыла.

Сейчас, из уважения к мистеру Дейворену и к себе самой, она не зажгла свет, лежала на постели матери и ждала. Тело казалось длинным, крепким, очень белым, груди белые и пышные в проблесках уличных огней. Пушистые волосы меж бедер — копна, как назвал их мастер посудомоек, — в свете этих же огней казались непроницаемо черными. Она надеялась, ирландец не потеряет присутствия духа. Сама же была вялая, вернее, равнодушная.

Оба не испытали никакой особой радости, так ей показалось. Он снял башмаки, а раздеваться не стал…

Но когда, сидя в темноте, он надевал башмаки, она сказала, пожалуй, не из вежливости, просто была такая потребность:

— В следующий раз будет лучше. Я как следует его поджарю. Я ведь почему недожарила — отец так любил.

Скрипело и скрипело старое кресло, которое отец привез из Индии, вот мама и не могла его выбросить, хотя и рвала об него чулки.

Мистер Дейворен притопнул ногой, а то башмак не надевался, и кресло заскрипело вовсю, казалось, сейчас развалится.

— Да, так про что я говорил… искал я тогда золото на Мурумбиджи… дела обернулись хуже некуда, под конец пришлось искать работу.