Тут он не помощник. Если Дейворены и получили бы напоминание, обо всем позаботилась бы жена.

Он разделался с мясом, положил рядышком нож и вилку, аккуратно положил, пожалуй, даже чересчур, прокашлялся и сказал:

— Выхожу нынче вечером из дому, смотрю, под большим деревом два попугая прохаживаются. Тысячу лет не видал дикого попугая. Белые оба. С желтыми хохолками.

К тому времени она уже раскачивалась вовсю и засмеялась слишком громко.

— Да, я слыхала. Фиггис собирается травить этих надоедливых попугаев, всех подряд.

— Пускай попробует! — Она удивилась, так горячо это было сказано. Особенно моих… пускай только попробует.

— Думаешь, эти перекати-поле захотят стать чьей-то собственностью?

— А на что мне в собственность! Кормил бы их, и все. Она перестала качаться.

— Чем же их кормить?

— Подсолнушками. В магазинах на пакетах написано.

В глазах друга словно отразилось то, что ей и самой представлялось, вот попугай осторожно, стараясь не потерять равновесия, садится на колпак дымовой трубы, а вот другой кружит над головой, вот целая стая упрямо летит против ветра. Но всего желанней те, что, покачиваясь, пробираются меж ветвей магнолии, сами словно большие белые движущиеся цветы во хмелю.

Она вздохнула, потерлась щекой о плечо.

— Да, прелесть, наверно, — сказала она. — Мне бы этих попугайчиков. Когда привыкли бы к ней, она попробовала бы им петь — у нее ведь скорей всего меццо-сопрано.

Он поднялся.

— Только не моих, Кивер… моих нельзя… Тут она снова разозлилась, спесь взыграла в ней, она опять закачалась на качалке, в которую словно вросла.

— С чего ты вздумал называть меня по имени, откуда ты его знаешь, черт возьми? Теперь никто его не знает… после папы и мамы.

— Я слыхал, кто-то читал избирательные списки, ну и вообще, это ж твое имя, Кивер. — В нем еще жив был ирландец, и, если надо, он умел говорить ласково — не ради нее, ради своих попугаев, конечно, старался.

— Чтоб я да стала приманивать чьих-то чертовых попугаев! — закричала она.

Вскоре он ушел. Наверно, скажет Ей — хоть на листке напишет, — чтоб знала: он рад попугаям.

Мисс Ле Корню надо было прийти в себя. Она открыла пузырек, высыпала на ладонь несколько снотворных таблеток. И все равно не спалось.

Да ведь со всех сторон взмахи, свист крыльев, рассекающих воздух, белых крыльев, лишь кое-где с желтизной. Хоть плачь.

В конце концов она приняла успокоительное.

Олив Дейворен по-прежнему что-нибудь стряпала Ему к чаю. Ставила в духовку, чтоб не остыло. Если Он не приходил, иной раз съедала немного сама, но по большей части у нее не было аппетита. Все оставшееся выбрасывала с мусором. Могла себе это позволить, почему бы нет? А потом ложилась спать.

Сегодня она подождала подольше — задумалась о диких попугаях. Один раз пошла глянуть, все равно ведь надо запереть дверь, и ей померещилось, кто-то шевелится на белых мальвах. Но не мог это быть попугай: для птицы слишком поздно.

Она легла, хотя час был еще ранний, но дел больше вроде не осталось, и слышала, как Он вернулся, протопал по коридору.

Она давно уже забыла, какие у нее красивые руки. Или тонкие? Она думала о скрипке, что погребена под бельем на верхней полке фанерованного под дуб гардероба.

И уснула.

Проснулась она вся в поту. Большая раковина и сейчас сверкала под деревом на газоне — как и во сне. Сухая, разве что с пятнышками слизи, в которую обратилась дождевая вода. Поутру надо будет красивыми руками с длинными пальцами вымыть раковину. Ее птицам понадобятся не только семечки, но и вода.

Олив Дейворен уснула, край подушки лежал на плече под щекой, точно скрипка.