Итак…

Главный герой у нас будет… Журналистом, на этот раз. Зовут его Сергей Гадов. Поехал он, значит, делать репортаж о жизни простых русских язычников. Ну там, из братины попил, через костер попрыгал, хороводы поводил с парой девок в исподних рубахах, а ночью пошел скупнуться.

Да темна вода усосала в неизведанные глубины его пуще вечерних язычниц. Буде потерял Сергей сознание, да вынырнул с той стороны реки.

И пошел журналист в чем мать родила да куда глаза глядели. А куда они глядели?

Петя почесал больное место.

«…А глядели глазыньки в серо небо. И встретил Сережа в чаще дремучей девицу красную.

— Кто ты? — воскрикнул журналист, прячась в куст. Да куст не простой, а ракитный.

— Огневушка я. Огневушка-потаскушка. А ты кто, молодец вельми добрый, — лукаво оценила стать мужеску девица, еще больше покраснев.

— Сергей я, дивчина.

— Нагличанин, что ли? — недобро прищурилась Огневушка.

— Да вроде нет, — удивился жерналист.

— А сам Сэром Геем назвался, пошто?

— Эээ… Я традиционных взглядов, — отбрехался журналист.

— Ой, ли? А чем докажешь? — сказала Огневушка и разверзла ложесна.

Доказывал он добрых часа три…»

Петя посмотрел на кота и урезал осетра:

«Доказывал он добрых два с половиной часа. А после чего пунцовая девица ответила:

— Вижу, не Гей ты. Стал-быть нарекаю тебя именем Владибаб.

И пошли они по миру славянскому, миру великому — распахнувшемуся по землице-сырой-матушке от моря Желтого до залива Бисквийского. У моря Желтого они заморский чай пили, а у залива Бисквийского пирожными заедали. У моря Белого Владибаба самоеды Владыкой Моржовым назвали, а у моря Целебесского едва Буддой не сделали.

И жили бы они поживали, да добро чье-нибудь наживали, да напали на Землю Русскую евроатланты под водительством президента Кащея Безсмертного. Нес он с собой отраву заморскую — штаны синие, бумажки зеленые и питие богопротивное на дурман-кусте настоянное.

Кликнул клич Владибаб — встали одни старики древние, мечи недержащие.

Кликнул он второй раз — мальцы несмышленые копия взяли.

Кликнул он третий раз — бабы наперебой к нему побежали, восхотели силушки мужской.

— Дуры вы, бабы! — в сердцах плюнул Владибаб. Да плевком землю прожег чуть не до ада. — Война началася, а вы все о сексе.

А Огневушка тех баб за космы оттаскала.

— А мужики-то где ваши, — жалостливой рукой пресек избиение Владибаб.

— Заколдовал их Кащей, — запричитали они. Над златом вместо него чахнут, в тюрьмах многоэтажных за окнами стеклянными, пуленепробиваемыми сидят, бумажки перекладывают с места на место. Аки Сизифы древлегрецкие.

— Это которые из древлих греков?

— Не греков, мил человек, — прошамкала ветхая старушка-волхвиня. — Это они морок навели, греками назвалися, на само деле имя им грехи. Семеро грехов-то. Херакл — грех убивства, Эжоп — грех вранья, Авводика — грехиня блудства, Пластотель — грех многомудрия, Неон — грех самолюбования, Буцефал Македонский — грех скотоложества да царь их — Аменхотеп Четвертый, он же Кесарь Гай, он же Кали-Гула, воплощение индуйской богини смерти, да майского Апокапопатепеля.

Речи волхвовини стали все бессвязнее, пока не забилась она в корчах праведных, брызгая пеной, аки огнетушитель:

— Вижу, вижу! Смерть поганую, пожары страшные, птицы падающие, жрецы окаянные в биороботов людей превращающие…

— Звать тебя как, бабушка? — прервал ее пророчество Владибаб.