Ничто не нарушало угрюмой тишины… Была поздняя осень, желтели листья на ветках, бледное небо было как бы затянуто мглою… Невидимое солнце, словно более светлая тучка, растаявшая в воздухе, медленно плыло. Какой-то печалью веяло и от этого полного осенних ароматов воздуха, и от опустевших полей, и от влажной земли, которую взбороздили сохи…

На колокольне стоял по-прежнему сигнальщик, но заспанный и апатичный.

В роскошно убранном замке ждал Пшемыслав с молодым, красивым, но уже увядшим от невзгод лицом; ждал своей нареченной. Говорили, что она красавица, златокудрая, голубоглазая, как первая жена.

Князь, очень долго противившийся этому браку, наконец подчинился желаниям архиепископа и духовенства, принимая его, как печальную неизбежность, равнодушно.

Свинка с печалью наблюдал, что напоминания об этой будущей жене вызывали в князе дрожь и какой-то страх. Он смотрел вокруг растерянным взором, словно опасаясь воскресения мертвой. Не помогали ни молитвы, ни рыцарские забавы; один лишь архиепископ умел его привести в себя словами, полными духовного значения.

Сегодня беспокойство князя усиливалось и становилось все заметнее.

Епископ Ян, которого Свинка отправил на разведку, по возвращении сообщил лишь, что невеста молода, красива и удивительно веселая, свободная в обращении, несмотря на расставание с родиной и семьей.

Это сообщение понравилось архиепископу, он рассчитывал, что она развеселит угрюмого князя. Рассказывали, как ее занимало все, что она видела и встречала, как она радовалась поклонам, как благодарила за подношения и как щебетала с лицами, посланными ей навстречу.

Князь Пшемыслав должен был выехать встречать, когда ему сообщат, что свадебный поезд приближается. Конь уже дожидался, покрытый попоной, шитой золотом и блестками; были наготове и рыцари, назначенные сопровождать его.

После встречи в палатке в поле князь и княгиня должны были ехать прямо в замковый костел, где архиепископ должен был их повенчать и благословить.

На эту торжественную свадьбу землевладельцы привезли своих жен и старших дочерей; комнаты были полны женщинами, странно, хотя и богато, разодетыми, не привыкшими к таким костюмам и радующимися, что на них надеты драгоценности, шубы, платья, мониста, кольца, что на них останавливаются взоры.

Согласно обычаю, вся эта женская толпа держалась отдельно, не подходя к мужчинам. На дам поглядывали с любопытством, показывали друг другу представительниц известных и громких фамилий, обменивались усмешками и взглядами, сдерживали смех.

Костюмы были богаты, но по-иному, чем теперь: больше кичились роскошью, чем вкусом, числом, чем подбором. Собольи шапочки, тонкие, прозрачные косынки, тяжелый шелк, платья, затканные золотом, драгоценностями, окованные и полные каменьев — вот что составляло эту пеструю мозаику.

Женщины постарше стояли впереди, как вожди и стражи, за ними молодые замужние женщины, а в глубине девушки, которым не разрешалось ни смотреть, ни быть замеченными. Громко не разговаривали, но шепот и смешки не прерывались ни на минуту.

Рыцари, стоя поодаль, с любопытством заглядывали туда, разговаривая свободно и развязно о женщинах, которые догадывались, что означают эти горячие взгляды, и постоянно краснели.

На женской половине разговаривали о судьбе Люкерды. Те из присутствующих, которым никогда еще не довелось видеть страшного князя, жаждали взглянуть на него хотя бы издали.

Уже был близок закат, когда в комнатах началось движение. Дали сигнал. Князь шел нетвердой поступью, опустив глаза; казалось, его давил остроконечный позлащенный шлем, сжимали красивые латы, мешало платье. Шел, как на смерть, бледный…

При виде его женщины перешептывались:

— Идет он, не как убийца, но, как жертва.