Долго шел дед Шуба в стольный град Киев. Хотел повидать своего внука Доброгаста и передать ему семена заветной, никому еще не известной травы. Стоило выпить настой этой травы, и нипочем были воину ядовитые стрелы. Шуба был счастлив. И то ведь – сколько земли обшарил в степи за Гнилыми водами, чуть ли не каждую былинку на зуб перепробовал – не находил. Помог ему большой звероподобный пес, стороживший боярскую усадьбу. Он лежал в холодке за овином, высунув язык, и смотрел на Шубу злыми желтыми глазами. Шуба бросил собаке горбушку хлеба, в которую прежде воткнул печенежскую стрелу… Потом, бледный от страха, поспешил в степь, туда, где каталась в траве собака. До ночи, ползая на четвереньках, искал надкушенные былинки… И нашел. С тех пор прошло много времени. Рыскали кругом, как злые волки, печенеги, разоряли села, метали отравленные стрелы. Нельзя было добраться до Киева.

Долго шел Шуба, продирался сквозь кусты и глотал дорожную пыль. Силы оставили. Тогда он присел на бугорок, отложил в сторону посох, помолился на восход, заплакал, сам не зная почему, просто щемила сердце несознаваемая обида, и лег… вытянулся. Развернул ветер грязную тряпицу, сдул серенькие, невзрачные семена, понес их дальше, к берегу великой реки. Шуба не двигался, только шевелился пух на его голове. Умер старый…

А за Днепром шумел город.

– День добрый, – приветствовали друг друга кияне, – добрый день! Счастливый день! Замечательный день! Ликуйте, люди! Конец несчастьям! Конец грабежам печенегов, самоуправству бояр! Конец лихолетью!

– Идет, идет! Возвращается Герой! Покоритель печенегов, гроза Царьграда! Ныне будет здесь великий князь Святослав! Идет наше славное воинство.

Киев напоминал покои новобрачных – чисто, весело, здоровый осенний дух опавшей листвы. Улицы поскребли, всякую дрянь – щепу, падаль, раскисший навоз – свалили в канавы, притрусили сухим хворостом. Избы украсили пахучими еловыми ветками. По Боричеву взвозу, вплоть до Кузнецких ворот, расстелили ковры и зеленые, крашенные коноплей, половики. На Самвате заговорили под ветром алые с черными трезубцами стяги Киевской державы.

В самой гуще народа, в разноцветной праздничной сумятице женских нарядов, повойников, рваных тулупов, начищенных панцирей и вышитых юбок были и четверо храбров.

– Зима идет с метелями! Лист на дереве держится: холодно будет нам, – кричал подвыпивший Волчий хвост. – Что нас согреет?

– Чарка стоялого меда! – отвечали из толпы.

– Коли не такая вот лапушка разлапушка, – расставил руки Тороп, пытаясь обнять сзади полногрудую женщину.

– Вот тебе, бесстыжий… не цапайся! – женщина так хватила храбра кулаком по голове, что тот едва не грохнулся наземь.

– Ого, бой баба, – восхищенно воскликнул Тороп, – гляди ты, шелом помяла.

– Вот те и согрела! – засмеялись в толпе.

Проплыла шумная ватага гуляющих оружейников, за ними, пьяно веселясь, шла братчина бондарей, притопывала, пританцовывала. Пускались в пляс молодые бондарчуки, семенили около них старики, покрывая звяканьем подковок дудки свистелки.

– Расступись, народ, раздайся, земля! Русская душа гулять пошла!

Распахивались вороты рубах, подбирались подолы юбок, колесом вертелись в глазах дома, деревья, людские толпы, галочьи стаи в сером небе… Гиканье, свист, громкие звуки дудок – все танцевало. Только снежинки медленно кружились в своем размеренном, ни от кого не зависящем танце.

– Вот что согреет меня! – пошел вприсядку Буслай, выбрасывая ноги до головы.

– Эй, господа развеселые, сюда! Сходитесь в кружок, подуйте в рожок, вприсядку: раз и два, раз и два! Жить всегда бы вам праздно, есть пироги бы с капустой! Хорошие вы! Милые вы! Шибче, шибче о землю ногами, сыпь по камешкам, честной народ! Катись калачами кручеными!

Потрясали длинными рукавами скоморошки, бросали прибаутки:

Ничего не надо боле –

Жить на воле,

А не в холе.