|
А откуда же стало известно, что это его, а не её череп? — с подковыркой спросил Жоакин Сасса, на что Мария Долорес с понимающей улыбкой ответила: Когда где-нибудь откапывают первобытного человека, его всегда называют кроманьонцем, неандертальцем, синантропом, австралопитеком, и тому подобное, в том же роде, исключительно в мужском, я хочу сказать, роде, должно быть, в доисторическую эпоху женщин не было, и добрались до Ев, самое вкусное уже доев. И вас я вижу, это заело. Еще бы, я антрополог по образованию и феминистка от досады. А мы — журналисты, хотели взять интервью у того самого Педро Орсе, который ощущает колебания почвы. Неужели и в Португалии об этом уже известно? А что тут такого: от вас до нас рукой подать, отчего бы не подать и весть? — заметим, что весь этот искрометный диалог вел Жозе Анайсо, в силу профессиональной необходимости поднаторевший в пикировке с учениками. Спутник его меж тем отошел в сторонку, глядел на красочные плакаты с изображениями Львиного дворика, садов Хенералифе, лежащих статуй Католических Королей и спрашивал сам себя, какой смысл в реальных достопримечательностях, если ты все уже видел на фотографиях. Из-за этих философских раздумий он потерял нить дальнейшего разговора Жозе Анайсо с Долорес, хохотавшей так звонко, что невольно хотелось сказать: Родилась такой веселой — прозываться надо Лолой, Долли или Лолитой, как угодно, только не полным именем, которое дано ей в память страстей Господних и крестных мук его, а потому и вступает в вопиющее противоречие с природной веселостью нрава. В ней не было уже и следа феминистской досады, потому, вероятно, что этот португалопитек предстал перед нею не в виде нижней челюсти, коренного зуба и фрагмента лобной кости, а в полном, можно сказать, комплекте, кое-какие аксессуары которого послужит грядущим археологам убедительнейшим доказательством того, что в наши времена женщины уже существовали. Мария Долорес, которая, не найдя применения своему диплому антрополога, устроилась на службу в туристическое агентство, прочерчивает на подсунутой Жозе Анайсо карте недостающую дорогу, крестиком помечает селение Орсе неподалеку от пресловутой Вента-Мисены, теперь они не заблудятся, гранадская сивилла указала им правый путь со словами: Там настоящий лунный пейзаж, но в голосе её звучит сожаление, что она не может отправиться туда вместе с португальскими журналистами, к делу применить свои знания, особенно с этим вот застенчивым, с тем, что держался в сторонке, все плакаты по стенам рассматривал, ах, Мария Долорес, сколько уж раз внушала нам житейская опытность, что не следует доверяться первому впечатлению, ибо столь же обманчиво оно, как и застенчивость Жоакина Сассы, который, выйдя на улицу, говорит товарищу: Она, наверно, напрочь, чтобы ты задержался да подержался за нее, — простим этот сомнительный каламбур, из тех, что столь часто звучат в чисто мужском разговоре, а Жозе Анайсо не без самодовольства, вполне, как мы-то с вами знаем, беспочвенном, отвечает: Не исключено.
В этом краю устроил себе дьявол первое свое обиталище, это его копыта прокалили и до седого пепла выжгли землю меж горами, которые, содрогнувшись тогда от ужаса, так и замерли по сию пору. Это — пустыня, бесповоротная и окончательная, здесь сам Христос навеки поборол бы любые искушения, если бы уж до этого не узнал все уловки дьявола, как, по крайней мере, уверяет нас евангельский текст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо оглядывают — что же они оглядывают? пейзаж? — ничего себе пейзаж, это кроткое слово принадлежит другим мирам, иным наречиям, а то, что здесь предстает взору, пейзажем никак нельзя назвать, скорей уж — адская область, да и то нехорошо будет, ибо и в этом гиблом месте встретим мы, без сомнения, людей и скотов, этих людей сопровождающих до той поры, пока первым не придется убить вторых, чтобы выжить в этой каменистой пустыне, на землях, столь обильно политых кровью мавров и христиан — это тоже было во тьме времен, и что пользы толковать о тех, кто умер здесь давным-давно, если сама земля мертва и в самой себе похоронена. |
