И уже глубокой ночью они въезжают в Орсе. В такой час пустынные улицы его погружены во мрак и безмолвие. Парагнедых можно оставить у дверей аптеки, ему надо передохнуть перед дальней дорогой — завтра снова рысить, носить на себе троих седоков, как решено было за этим вот столом, уставленным немудрящей снедью, поскольку Педро Орсе, во первых, живет один, а, во-вторых, об эту пору не до кулинарных изысков. Включили телевизор, новости теперь передают каждый час, и увидели Гибралтар, уже не просто отделившийся, но и порядочно отдалившийся от Испании, оставшийся, бедняга, затерянным в океане островком, превратившийся в гору, в сахарную голову, и тысячам его орудийных стволов нечего брать на прицел и проку в них никакого. Можно, разумеется, для услады имперского сознания развернуть их на север или выстроить там новые форты, но все равно это будет зряшный труд, деньги, выброшенные не на ветер, так в воду. Сильное впечатление произвели эти кадры, но разве сравнишь их с теми, что были засняты со спутника, и свидетельствовали о неуклонном и постоянном расширении пролива между Иберийским полуостровом и Францией, вот от этого и вправду волосы дыбом, мороз по коже, когда глянешь на это несчастье, с которым людям не совладать — пролив уже никакой не пролив, а просто-таки открытое море, и там на воле плавают суда, никогда прежде так далеко не забиравшиеся. Ясно, что заснятое с космической высоты перемещение не увидеть, невооруженный глаз скорость в семьсот пятьдесят метров в час не воспринимает, но телезрителям просто казалось, будто дрейфует каменная громада прямо у них в голове, отчего голова эта шла кругом — самые слабонервные готовы были упасть в обморок, да и те, что покрепче, жаловались на дурноту. Велась съемка и с неутомимых вертолетов — показали гигантский, отвесный, как ножом срезанный, пиренейский утес, и разворошенный человеческий муравейник, обитатели которого, как во времена исхода, двигались на юг лишь затем, чтобы увидеть — проплывает мимо Гибралтар — не веря глазам своим, и правильно делая, ибо это обман зрения: Гибралтар на месте стоит, это мы от него уплываем, а в качестве живописной и любопытной подробности под конец репортажа, целой тучей, заслонившей объектив камеры, появилась многотысячная стая скворцов: Даже птицы разделяют наше смятение, сказал в этом месте диктор, хотя естествознание учит нас, что у птиц свои резоны и мотивы лететь, куда им надо или охота, не помышляя ни о вас, ни о нас, а разве только о некоем Жозе Анайсо, а тот, неблагодарный, восклицает в этот миг: Я и забыл про них.

Передали и репортаж из Португалии — на побережье, где атлантические валы бьют о скалы или ворошат песок, стояло множество людей, вглядываясь в горизонт с тем трагическим видом, какой бывает у тех, кто уже много веков ждет появления неведомого, опасаясь при этом, что оно так и не появится, а если и появится, то будет обыденным и банальным. И вот, как сказал Унамуно, смуглые щеки ладонями стиснув, взор свой вперяешь в ту точку, где солнце садится, но, впрочем, во всех странах, омываемых морем с запада, поступают точно так же, правда, у этого народа — смуглые щеки и плавал он много, вот и все отличие. Португальцы, с лирической слезой в голосе декламирует диктор, стоят на своих золотых пляжах, бывших когда-то лучшими в Европе, да, бывших и переставших быть таковыми, ибо мы покинули европейскую гавань и снова пустились бороздить простор Атлантики, не ведая, какой адмирал ведет нас, какой порт ждет, и тут камера выхватила маленького мальчика, пускавшего по воде камешек так, чтобы он несколько раз отскочил от воды, прежде чем погрузиться в неё — этим искусством люди быстро овладевают, ему не учат, и Жоакин Сасса сказал: Вот, он забросил камень, насколько силы ему позволили, и не дальше, однако Пиренейский полуостров — или кто он там теперь? — словно бы наддал, прибавил хода, проворней устремился к волнующемуся, каким спокон века бывает оно в это время года, морю.