|
И он адвокат, солидный человек – чего, собственно, и добивалась его мама. А тогда, лет пятнадцать назад, она добилась, чтобы сын поступил на юридический. Благо-словенно одаренный мальчик, он поступил, чтобы мать отстала, но продолжал сочинять стихи, писать на них музыку и исполнять эти песни под гитару на разных слетах и фестивалях в горах Чимгана. Все помнят это обаятельное время: возьмемся за руки, друзья. Одну из песен он по дружбе посвятил мне. Начиналась она так – «Вот на дороге черный бык, и вот дорога на Мадрид. Как на дороге тяжело взлетает пыль из-под копыт» – и далее, со звоном витражей, с боем колоколов… чрезвычайно густо. Я так подробно рассказываю, чтобы объяснить – что это был за мальчик, хотя в конечном итоге его мама оказалась права. Когда он как-то ненатужно защитил диплом юриста, продолжая петь, искриться и глубоко дышать разреженным воздухом фестивальных вершин, тут-то и выяснилось, что распределили его в одно из районных отделений милиции города Ташкента – в криминальном отношении не самого благополучного города на свете. Тепло в Ташкенте, очень теплый климат. С февраля к нам сползалась уголовная шпана со всей простертой в холодах страны. Так вот – Саша… Да, его звали Саша, впрочем, это неважно. С возрастом я устаю приду-мывать даже имена. Он очнулся от песен следователем по уголовным делам отделения милиции, скажем, Ки-ровского района города Ташкента: ночные дежурства с выездами на место происшествия, вы-стрелы, кровь на стенах, допросы, свидетельские показания, папки, скоросшиватели, веществен-ные доказательства, опознания личности убитой… – месяца на два он вовсе пропал из моей жизни. Когда же появился вновь, я обнаружила гибрид бардовской песни с уголовной феней. В своем следовательском кейсе он таскал подсудимым в тюрягу «Беломор». Как всякий артистически одаренный человек, он был отчаянным брехуном. Загадочный, зазывно-отталкивающий мир открывался в его историях: тюремная параша, увитая волшебным плющом романтики. Какие типы, какая речь, какие пронзительные детали! Разумеется, я написала про все это повесть – я не могу не взять, когда плохо лежит. Правда, перед тем как схапать, я поинтересовалась, намерен ли он сам писать. Забирай, разрешил он великодушно, когда я еще соберусь! (И в самом деле – не собрался никогда.) Несколько раз я ездила с ним в тюрьму на допросы – нюхнуть реалий. Кажется, он оформ-лял эти экскурсии как очные ставки… Я уже не помню ничего из экзотических прогулок по зданию тюрьмы – любая экскурсия выветривается из памяти. Помню только во внутреннем дворе тюрьмы старую белую клячу, за-пряженную в телегу, на которой стояли две бочки с квашеной капустой, и – высокий сильный голос, вначале даже показавшийся мне женским, из зарешеченного окошка на третьем этаже: Те-чет ре-еченька по песо-очечку, Бережочки мо-оет, Воровской парень, городской жулик Начальника про-осит: То ли акустика закрытого пространства сообщала этому голосу такую льющуюся силу, то ли и впрямь невидимый певец обладал незаурядными голосовыми связками, но только тронула меня в те мгновения эта песня, сентиментальная до слюнявости (как все почти блатные песни). Ты начальничек, винтик-чайничек, Отпусти до до-о-му… Видно, скурвилась, видно, ссучилась Милая зазно-оба… Несколько минут, задрав головы, мы с Сашей слушали эту песню, удивительно кинемато-графически вмонтированную в кадр с грязным двором, с бочками воняющей прокисшей капус-ты, с розовым следственным корпусом, по крыше которого прогуливались жирные голуби. – Сорокин тоскует, – проговорил мой приятель. – А голос хорош! – заметила я. Саша усмехнулся и сказал: – Хорош. Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах… Короче, я написала повесть. |
