|
Убийство путевого обходчика при отягчающих обстоятельствах… Короче, я написала повесть. Она получилась плохой – как это всегда у меня бывает, когда написанное не имеет к моей шкуре никакого отношения, – но, что называется, свежей. Друзья читали и говорили – не фонтан, старуха, но очень свежо! В повести действовал следователь Саша (я и тогда поленилась придумать имя), порыви-стый мальчик с интеллигентной растерянной улыбкой; его друг и сослуживец, загнанный в лю-бовный треугольник; еврейская мама распалась на бабушку и дедушку, папу я ликвидировала. Ну, и далее по маршруту со всеми остановками: любовь, смерть друга, забавные и острые диало-ги с уголовниками, инфаркт деда… Словом, свежо. Повесть была напечатана в популярном московском журнале, предварительно пройдя сан-обработку у двух редакторов, что не прибавило ей художественных достоинств, наоборот – при-дало необратимо послетифозный вид. В те годы нельзя было писать о: наркоманах, венерических заболеваниях, проституции, взятках, о мордобоях в милиции и о чем-то еще, не помню, – что поначалу в повести было, а по-том сплыло, ибо мое авторское легкомыслие в ту пору могло соперничать лишь с авторским же апломбом. Нельзя было почему-то указывать местоположение тюрем, звания, в которых пребывали герои, и много чего еще. Для этого по редакции слонялась специальная «проверяльщица», так называлась эта должность, – тихая старуха проверяльщица, которая стерегла мое появление в редакции, зазывала меня в уголок и говорила заботливым голосом: – У нас там накладка на шестьдесят четвертой странице… Там взяли фарцовщика с паке-тиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет… – А на левой пройдет? – спрашивала я нервно. – Ни на какой не пройдет, – добросовестно подумав, отвечала она и вдруг озарялась тихой вдохновенной улыбкой: – А знаете, не переписать ли нам этот эпизод вообще? Пусть он просто фарцует носками. Это пройдет. …Словом, как раз тогда, когда повесть следовало отправить в корзину, она появилась на страницах журнала. Недели через три мне позвонили. – Лёо, Анжелла Фаттахова, – проговорили в трубке домашним, на зевочке, голосом. – Мне запускаться надо, да… Аль-лё? – Я вас слушаю. – Я запускаюсь по плану… Роюсь тут в библиотеке, на студии… Ну и никто меня не удов-летворяет… – Она говорила странно мельтешащим говорком, рассеянно – не то сейчас просну-лась, не то, сидя в компании, отвлеклась на чью-то реплику. – Лё-у? – Я вас слушаю, – повторила я, стараясь придать голосу фундаментальную внятность, как бы намагничивая ее внимание, выравнивая его вдоль хода беседы. Так крепкими тычками под-правляют внимание пьяного при выяснении его домашнего адреса. – Ну, ты ведь мои фильмы знаешь? Я запнулась – и от панибратского «ты», неожиданно подтвердившего образ пьяного, вспо-минающего свой адрес, и оттого, что впервые слышала это имя. Впрочем, я никогда не была своим человеком на «Узбекфильме». – Смотрю, журнальчик на диване валяется, мой ассистент читал… И фотка удачная – что за краля, думаю… Мне ж запускаться надо по плану, понимаешь, а никто не удовлетворяет… Симпатично пишешь… Как-то… свежо… Поговорим, а? – Анжелка? – задумчиво переспросил знакомый поэт-сценарист. – Ну, как тебе сказать… Она не бездарна, нет… Глупа, конечно, как Али-баба и сорок разбойников, но… знаешь, у нее есть такой прием: камера наезжает… Наезжает, наезжает, и – глаза героя крупным планом… медленно взбухает в слезнике горючая капля, выползает и криво бежит по монгольской скуле. Штука беспроигрышная, в смысле воздействия на рядового зрителя, если умело наехать… Это все равно что на сирот-дебилов просить: только последняя сука не подаст… Он подозвал официантку и заказал еще пива… Мы сидели на террасе недавно выстроенно-го кафе «Голубые купола». |
