«С братвой лучше не связываться, — подумал он, — это у них снаружи игрушечные мечи, а за пазухой-то, поди, стволы припрятаны. Сейчас как резанут из „Узи“… Никакие „корочки“ не помогут».

— Беги! Беги! — донесся откуда-то из-за спины голос Рыбкина.

«Да, что-то тут не то, — понял Растопченко. — Явно не то. Надо бы отваливать».

Но под внимательными взглядами полутора десятков мужчин ноги слушаться отказывались. Растопченко словно врос в землю и стоял, вылупившись на всадников, а они, вдруг заметил он, рассматривали его с не меньшим страхом и изумлением. Его одежда: джинсы, клетчатая рубашка, курточка, не говоря уже о милицейском мундире Рыбкина, который маячил в отдалении, — все это явно озадачило братву… Да и братву ли?..

Возникла тревожная пауза: Витя стоял не шелохнувшись, всадники не двигались. Все молчали. И только Рыбкин тихо стонал сзади: «Убегать надо, товарищ майор, убегать!»

Вдруг Витя увидел, как женщина что-то сказала своему другу. Причем, Витя мог поклясться, сказала по-французски. Особенно-то он в языках не отличался, но в школе учил французский, в «учебке» — английский, и во всяком случае отличить один от другого на слух мог.

«Так они еще и иностранцы! — догадался Растопченко. — Придется вспоминать, как там по-французски будет… А что в наши старорусские кафтаны вырядились? Видать, „Интурист“ тоже в фестивале участие принимал. Иначе как тут французы оказались?..» Додумать свои мысли Витя не успел. Мужчина подал знак одному из охранников, и всадник, пришпорив коня, направился прямо к Растопченко. Тот похолодел. Теперь предупреждения Рыбкина уже не казались ему излишним паникерством. Он вдруг заметил, что лица у людей, встретившихся ему на этой поляне посреди девственного леса, ну, сразу не поймешь, но какие-то не такие… Ладно бы только одеты по-самаркандски. Крутых, да и всех прочих во что ни одень — все равно видно. А тут лица, как с портретов в Русском музее или в Эрмитаже. Правда, Витя давно уже там не был, многое подзабыл, но кое-какие воспоминания об искусстве у него все-таки сохранились. Сам в молодые годы увлекался, да и в учебке хоть кое-как, по верхам, но все-таки поднатаскали.

Благородные, что ли? Или еще какое-то слово напрашивается…

Всадник приблизился, натянул поводья. Нападать на Витю он явно не собирался — ни к сабле своей не тянулся, ни пистолета из-за пазухи не доставал. Остановился шагах в пяти и произнес… по-русски:

— Князь Алексей Петрович Белозерский и княгиня Вассиана желают знать, кто будете? Из каких краев?

«Слава богу, русские, — с облегчением подумал Витя, — поймут, не придется язык ломать. Но сами-то они кто? — Он замялся. — Как сказать-то…»

— Слышь, служивый, нам бы в город, на метро, а? — не очень уверенно ответил он.

Всадник не понял и что-то переспросил. Но Витя не услышал его слов. Внимание Растопченко приковала к себе княгиня, которая выехала вперед и неторопливо приближалась.

В ее глазах глубокого кобальтового цвета Витя не видел ни страха, ни удивления; как ни странно, в них явно читалось сочувствие и… понимание. Как будто она знала что-то неведомое всем прочим. Как будто она была знакомой, родной…

«Красивая девочка, модель, что ли, из Парижа?» — подумал Витя, глядя на нее.

Вот она подъехала совсем близко. Охранник посторонился и положил руку на рукоять сабли. Весь его посуровевший вид говорил о том, что он в любую минуту готов встать на защиту госпожи.

На всаднице был черный бархатный костюм, отделанный лиловыми кружевами, иссиня-черные волосы свободно вились по плечам.