Ерзая на замасленном дерматиновом сиденье, я полюбопытствовал, отчего Мопс, парень состоятельный, не обзаведется более приличным средством передвижения.

— Чтобы его сперли? — донесся вопрос-ответ. — Да и вообще на хрена? Этот агрегат как обошелся мне в триста монет, так за триста и отъедет через полгода к новоприбывшему лоху. А потом — я же не фрайер, мне выпендреж ни к чему… — Он задумался, посерьезнев своим пухлым, румяным личиком. — Да и вообще, я человек бедный, — продолжил убито.

— Ну, да-да…

— А чего, не так? — завелся Мопс. — Это вы там на «Мерседесах» разъезжаете, миллионы наживаете…

— А когда доходит до дела, — торопливо процитировал я, — вам требуется лопух, который потянет на себе весь груз работы и получит несчастные, рабские крохи… «Шестерка», которую используют.

Мопс покосился на меня с демонстративным неприязненным вызовом, но промолчал.

Слово «использование» в Штатах больше чем слово. Это категория. Популярная норма, обозначающая бескорыстную услугу или бесплатный труд. И американское население повседневно и упорно озабочено тем, чтобы данного лиха избежать, одновременно уловив в его силки утративших бдительность соотечественников.

— Что насчет этих «линкольнов»? — перевел я беседу в деловое русло. — Подступы обнаружились?

— Пока нет реальных денег, сдались мне подступы! — хамовато отозвался Мопс.

— Деньги будут завтра.

— Ну и подступы завтра! Я — человек конкретный! И вообще, здесь — Америка! Это вы там у себя языками чешете, а тут разговор простой: есть бабки — есть песня! А пока бабок не видно…

Я равнодушно пожал плечами. Мопс оставался самим собой, ничего не менялось. Сейчас последуют пространные рассуждения о российской необязательности, несобранности, о том, что никто там, за океаном, не думает, что господин Мопсельберг теряет массу времени, олицетворяющую упущенные деньги, отвлекаясь на пустой маркетинг, не подтвержденный финансовыми гарантиями…

Рассуждения последовали, и я выключил слух, вглядываясь в океанскую даль залива, отделенную от трассы низкими бурыми холмами с редкими проплешинами снега на их склонах.

Мелькали в глазах островки высохшей прошлогодней травы, брошенные на обочинах автомобили — запыленные, с разбитыми стеклами…

И все-таки я убежал от зимы, все-таки здесь меня постигало сладкое предощущение весны, уже жившей в американском небе, воздухе, в деревьях, хранивших ее в своих соках, уже оттаявших, устремленных к ветвям, к неприметно набухающим почкам…

Мопс проживал в престижной части Бруклина, именуемой Манхэттен-Бич, занимая первый этаж аккуратного домика, стеной к стене стоящего в череде ему подобных на небольшой улочке, упиравшейся в закованный бетоном заливчик.

В трех комнатах обреталась семья Мопса: жена и малолетняя дочь, бойко лепетавшая по-английски и языка русского не признававшая, что, впрочем, Мопса, гордого сознанием американского происхождения дитяти, ничуть не огорчало.

Жена — анемичная бесцветная особа, затырканная Мопсом как морально, так и материально, встретила меня молчаливым кивком; ребенок, жуя жвачку, даже не обернулся на гостя, поглощенный мультфильмом, и я, распаковывая свои немногочисленные пожитки, подумывал, куда бы направить стопы, дабы скоротать вечер вне скуки этого дома, тем более Мопс наверняка сорвется до полуночи по своим местным коммерческим делишкам.