|
Потолок и четыре стены, где, казалось, не было ни одной двери, а в действительности имелось четыре, были изготовлены из искусно соединенных зеркал. Некогда главная комната борделя, она была тщательно переоборудована так, чтобы ни одно движение ее обитателя, ни один его взгляд или изменение выражения лица не могли оставаться невидимыми через восемь пар глазков, скрытых в деревянных позолоченных головах сатиров на зеркальных стенах.
Словно хранящая атмосферу царивших здесь ранее низменных страстей, постоянно наблюдаемая комната казалась жуткой и зловещей. Когда тюремщик в красном мундире, нажав пружину, отодвинул узкую панель, Ида на момент почувствовала неуверенность, но, тем не менее, скользнула внутрь, после чего панель закрылась за ней. В комнате не было мебели, кроме кровати, лишенной имевшегося некогда балдахина, деревянного стола и кресла. Алан Хепберн, он же Ален Латур, виконт де Бержерак, сидел за столом, освещенный пламенем свечей в медном канделябре на зеркальном потолке. Алан Хепберн был рослым, крепким мужчиной лет тридцати семи, его высокий лоб бороздили едва заметные морщины. В зеленых глазах под изогнутыми бровями светились юмор и дерзость. Будучи арестованным по пути в оперу, Алан все еще носил черный атласный вечерний костюм с золотыми пряжками па коленях брюк. Сидя за столом и придерживая пальцем страницу книги, он обернулся к посетительнице, что отразили многочисленные зеркала. Шли секунды, но Ида не произнесла пи слова. Она больше не испытывала ненависти к нему, сконцентрировав ее на другой персоне. К Алану она чувствовала… Заключенный поднялся на ноги. Осторожно, словно стараясь, чтобы у него не дрогнули руки, он положил книгу на стол. Воспитанный няней-француженкой, Алан Хепберн научился говорить по-французски раньше, чем по-английски; произношение ничем не выдавало его национальность. – Привет, Ида, – беспечно промолвил он. – Ален, – прошептала посетительница, внезапно заговорив быстро и громко: – Ален, Ален, Ален! Бросившись к нему по грязному красному ковру, она обняла его за шею и прижалась к нему со страстной нежностью, искренней, по крайней мере частично. – Ну-пу! – ободрил заключенный, похлопав ее по спине. – Все не так уж плохо. – Неужели ты и в самом деле так думаешь? : – Ну, скажем, все это чертовски неудобно. Алан Хепберн посмотрел на нее, насмешливо прищурив зеленые глаза. – Знаешь, Ида, – сказал он, – в этом нет необходимости. – В чем? – Изъясняться стилем высокой трагедии. Думаешь, дорогая, я не знаю, что это ты выдала меня? Позолоченные физиономии сатиров, размноженные зеркалами, молча взирали на последующую немую сцепу. Легкость, с которой Алан читал ее мысли, одновременно бесила и привлекала Иду. Она никогда не могла управлять им, быть в нем уверенной, противостоять его изящной и утонченной насмешливости. Гнев вновь сделал ее мысли и чувства примитивными. Но во взгляде Алана не было ни капли злобы. Чем более философски он воспринимал происходящее, тем более ей хотелось визжать что есть силы, опровергая его слова. – Я? Выдала тебя? Ален, ты не можешь думать, что я… – Говорю тебе, это не имеет значения. – Его голос внезапно стал резким. – Ты была агентом старого лиса Фуше, я представлял его британское величество. Какого дьявола я должен винить тебя за то, что ты выполнила свою работу? Я играл и проиграл – вот и все. – Но я не предавала тебя! Нет! – Клянусь тебе, как перед Святой Девой!.. – Что ты никогда не заглядывала в эту сумку? – Никогда! Он приподнял ее подбородок, и насмешливые морщинки в уголках глаз стали более заметными. – В следующий момент, дорогая моя, ты будешь клясться еще более страшными клятвами. |
