В постоянном лагере Нейсе в это время жили семьсот русских офицеров, около сорока французов и человек пятнадцать англичан. Те, кто попали сюда из временных карантинных лагерей, поражались чистоте на улочках, образованных рядами дощатых бараков, дорожкам, посыпанным песком, аккуратным маленьким цветничкам и деревьям, торчащим кое-где. Все офицеры размещались в восемнадцати бараках, двухэтажных, имевших по четыре комнаты на каждом этаже. Комната на десять человек, у каждого офицера своя кровать и табурет, у капитанов и чинов более высоких – стулья. На всех – два стола, два шкафа, два глиняных кувшина для воды, два таза для умывания и мытья посуды. Освещались комнаты до десяти вечера электричеством, а убирались нижним чином из военнопленных, прислуживавших и офицерам.

Но Лихунов, подходя к назначенному для его проживания бараку номер пять, обо всем этом еще не знал, но уже успел подивиться и песочку на дорожках, и клумбам с уже увядшими ноготками. Заметил и высокий забор, обвитый поверху колючей проволокой, и вышки с караульными, что стояли по углам огромного квадрата концентрационного лагеря. Немецкие солдаты с винтовками за плечами попарно прохаживались между бараками, где-то лаяли собаки, нетерпеливо и грозно.

Собираясь войти в барак, Лихунов чуть было не столкнулся с выходящим из его дверей офицером, седоватым, простоватым служаком. «Васильев!» – вспыхнуло в сознании Лихунова, и в памяти тут же встала сцена у вокзального здания в Юрове, его перекошенный рот и валившийся на свой вещмешок австриец. Васильев, казалось, тоже узнал Лихунова, хотя он сильно изменился в госпитале и в лагере. Слышно было, как штабс-капитан сделал несколько шагов, но остановился, словно желая убедиться, действительно ли он встретил здесь бывшего дивизионного товарища. Лихунов обернулся – на него и впрямь смотрел тот самый человек, что лазал с ним в склеп костела, а после, на реке, упрекал в холодности, с которой он разглядывал ограбленную усыпальницу.

– Лихунов… господин капитан…- забормотал смущенный Васильев, – да какими судьбами… право…

Лихунов видел, что пожилой штабс не просто смущен, но даже сильно взволнован встречей; помня между тем, что Васильев может быть сердит на него за арест, который повлек за собой следствие, сказал как можно дружелюбней:

– Да теми же судьбами, что и вы, Терентий Иваныч. – И добавил с улыбкой: – Ведь всю крепость-то арестовали немцы.

– Верно, верно, – отчего-то потупился Васильев, – просто… я вас лично в живых уже не чаял увидеть. Рассказывали мне, что вся ваша батарея, кроме двух-трех канониров, погибла под «Царским даром».

Лихунова обожгли слова Васильева. В госпитале он так и не сумел узнать, чем закончился для его артиллеристов бой у форта номер пятнадцать. Но тут же он унял свое волнение – все произошло именно так, как должно было произойти на этой войне.

– Как видите, и мне повезло, – улыбнулся Лихунов опять, – жив остался, хотя командир батареи из меня теперь плохой получится, – и он показал на свою повязку. – Глаза начисто лишился, да и второй неважно видит.

– Да-а-а, – понимающе кивнул головой Васильев и замолчал.

Лихунов чувствовал, что штабс-капитан что-то хочет ему сказать, его сильно тревожит какая-то невысказанная просьба или претензия. Васильев, вместо того чтобы говорить, полез в карман кителя и зачем-то стал перебирать в нем мелкие предметы – монетки, ключики – которые тихо позвякивали.

«Сейчас он заговорит со мной об аресте, станет обвинять меня», – решил Лихунов и, опережая пожилого штабса, спросил:

– А вам под Новогеоргиевском во время осады где воевать пришлось?

И Лихунову тут же показалось, что он задал какой-то совершенно непристойный вопрос, потому что Васильев сморщился, как от сильной боли, и еще громче зазвенел монетками в кармане.